Я твой бессменный арестант - [9]

Горбатый перекидывался отрывистыми репликами с Николой и Педей. Никогда не признается, пусть зудят хоть до вечера, — подумалось мне. Бессмысленное стояние подчеркивало бессилие начальства и сплоченность группы.

— Атанда! — трубанул кто-то.

Секундная неразбериха, и строй выровнялся.

— По вашей милости срывается репетиция, — завела начальница с порога в той же напористой манере. — Решайтесь, а то хуже будет!

— Хуже некуда!

— Поклеп это! Лепят напраслину! — пробасил Никола.

Начальница присела и спустила удила:

— Ты, обормот, дубина стоеросовая! Привезли раздутого, вшивого, в лишаях! Знала, — не малолетка! Пожалела, приняла! … Больше валандаться не буду! Баста! По тебе колония плачет! … И фамилия поди липовая?! Документы твои сыскать не могут!

— Отстань, не блажи! — огрызнулся Никола.

Взбеленившаяся начальница вплотную придвинулась к неуступчиво отлаивающемуся Николе и так гневно костила его, что казалось вот-вот вцепится ему в лохмы.

Хвост линейки, где я стоял, загнулся, и мы оказались за спиной начальницы. Пацаны шипели:

— Раздухарилась!

— Ярится, Николе вину паяет!

— Берет на понт, дешевка лягавая!

— На испуг.

Грызня разгоралась, и Горбатый рванул громче:

— Завтрак зажали! Нет такого права!

— Права качать! Я вам права покажу!

— Кажи! Ревизии пожалимся! — Сидора полные домой прешь!

— Что за ахинея? — начальница теряла терпение. — Ты, Большой, всех баламутишь, ты и отвечать будешь! Раздеть его и сегодня не кормить! … Проучить бы тебя палкой, сквозь строй прогнать! Да советские законы мягкие, не дозволяют!

Она сделала шаг к двери, но в этот момент Горбатай слегка выдвинулся из строя и захлопал реденькими ресничками:

— Это я …

— Ты? Ты! Субчик! А молчал! Я не я и хата не моя!

И с этого все сблочить и не кормить, пока не разрешу! Ворюга несусветный!

Разволновался и Педя, нервно задергал плечами и стало особенно заметно, что его несуразно короткие руки не вязались с туловищем, торчали слегка в стороны, под углом.

После обеда Горбатый поделился с Николой пайками, доставшимися в обмен на картошку. А галдеж в насквозь продымленной группе не стихал долго.

— Завтрак накрылся женской половинкой!

— Жаловаться нужно!

— Дуй в райком за пайком! Ждут тебя!

— Бодягой кормят!

— Суп из трех круп, крупинка за крупинкой бегает с дубинкой!

— Чистая водяра!

— Пей вода, ешь вода, с… не будешь никогда!

Раздраженные ребята наперебой поливали порядки ДПР, перемывали косточки начальнице и повару. Начавшийся на линейке скандальный хай то вспыхивал, то гас, но постепенно его смысл стал от меня ускользать, отдаляться, и только, как и вчера, непотребный лай выпадал из общего гуда.

Пусть ругаются, только бы меня не трогали. Подперев щеку, я уныло рассматривал зеленовато-бурые луга за окном, серые подпалины далеких бугров, подсыхающих под теплыми лучами низкого солнца. Предвечерние тени стлались по саду, наползали на веранду; ни одна веточка не качнулась, ни один кустик не дрогнул. Безлюдно было на берегу.

Я немного забылся и приободрился. Моя персона выпала из пугающего внимания обитателей ДПР, а о большем пока не мечталось. И зачесался язык. Так и подмывало завязать с кем-нибудь разговор, услышать если не доброе слово, то хотя бы спокойную речь и, главное, повыспросить побольше о ДПР. Я испытующе поглядывал на Царя, костлявого мальчишку, уткнувшего нос в книгу.

— Что читаешь? — наконец решился я на вопрос.

Царь приоткрыл обложку и показал название.

— «Железный поток», — медленно разобрал я.

— Третий раз мусолю. Дать почитать?

— Не, — сомнительно покачал я головой, глянув на мелкий шрифт. — Не осилить.

— Здесь мало книг, всего пара полок. У нас дома стеллажей было … И в коридоре, и в комнатах.

— Ты давно в приемнике?

— С прошлого года. Путевки в детдома приходят редко, и то сперва старших усылают. Нам здесь припухать долго.

— Мы в школу пойдем или прямо здесь будем учиться? — вступил в разговор Толик.

— В приемниках не учат, только в детдомах учат … Толик, ты в школу ходил?

— Да, год. Но читаю плохо. Снова пойду в первый класс.

— Зачем же в первый?

— Только в первом читать учат. И уроков задают мало.

— Я в четвертый пойду, — сказал Царь.

— И зря, — заключил Толик. — Будешь уроки зубрить весь день. Поиграть некогда. Учиться, так снова в первом.

Оторвались первые сутки приемнитской жизни. Сколько их скопилось там, в неоглядной дали?

4 Приобщение

Закрутилась толчея дней, затренькала возжеланными звонками на завтрак, обед и ужин. Я часто заглядывал к малышам. Брат и сестра незаметно приспосабливались к новой обстановке, свыкались с незнакомыми лицами, играли и пели, как в прежнюю детсадовскую пору.

Мы не говорили ни о маме, ни о детдоме, приняв случившееся как принимали до сих пор все: кротко, без капризов.

Довольный тем, что опекать брата и сестру не нужно, ненадолго забывал о своих бедах и я. До первого наскока или окрика. А они сыпались непрестанно. «Жидик, Жиденок, Абхгаша, Фитиль…», — то и дело бросал кто-нибудь мне в лицо оскорбительно и угрожающе. Агрессивность и неприязнь нарастали. В разновозрастной, пестрой мешанине мальчишек только мне не находилось места. А возможно, это только казалось.

Я оживал лишь тогда, когда выпадал из поля зрения старших ребят. Я торопил дни: со временем приемлемый закуток должен был отыскаться и для меня, чуждого всем пацаненка с одиозным именем и выразительным ликом. Или, быть может, за стенами ДПР воспрянут от спячки и пришлют путевки в детдом.