Я твой бессменный арестант - [69]
Педя запел. Давно неслыханное, тягучее нытье захватило нас:
Сорвалась звезда и, светлячком во тьме, стремительно ринулась к земле.
— Куда улетают падучие звезды? — спросил кто-то.
— В море, наверное, или в океан.
— Это душа покойника отлетела, ей Богу!
— Брехня! Если б по мертвецам звезды сыпались, опали бы все давно. Доходяг в печах жгли миллионами, — ни одной не свалилось! — заявил просвещенный Педя.
А мне подумалось, что, быть может, мирно помаргивающие звезды — это крохотные отверстия в сказочное царство, озаряемое немыслимо ярким солнцем.
Неподалеку в кустах всвистнула спросонок птица. Ее крик резко прозвучал в ночной тиши.
Ребята пели еще, а когда примолкли, я стряхнул дремоту и глянул в костер. Пламя опало. Лениво поплясывали чахлые огненные язычки, долизывая черные головни. Неверное мерцание догорающего костра высвечивало беспорядочную картину коллективного сухоблудия. Развлекались бесстыдно, не таясь, и это идиллически-открытое зрелище коробило и немного пугало.
— Что на отшибе, Жид? — осклабился похотливо Педя, почуяв чужой взгляд. — Чураешься?
Я поплотнее завернулся в одеяло и на мгновение пожалел о своем опрометчивом поступке: ночевка в такой компании могла кончиться плачевно.
— Он мал и глуп и не видал больших залуп!
— Малолетка, в жопе буй, во рту конфетка!
— С зимы удлинился, в ботву пошел.
— Ништяк, год-другой, — и будет наяривать вместе с нами.
— Если с голодухи здесь не дойдет.
— А жиды импотенты! — ляпнул кто-то.
— Мура! — со знанием дела возразил Педя. — Евреи и негритосы плодовиты как кошки.
— Сотворить бы помесь жида и черномазого.
— Наш херштурмфюрер собирался после войны негров блондинистых разводить!
— Может блондинистых жидов?
— Не, с жидами у всех вражда кровная: их в печь, на истребление!
— Жиды неистребимы! Этого Горбатый пырял, пырял — и ни хрена! Жив!
Евреи были охаяны, вознесены, а не полегчало.
— Сюда б дешевку с бешеной маткой!
— Думаешь сладишь? Ей нужен знаменитый, как у Петра Первого, в двенадцать спичек!
— На плечо закидывал?
— Свист!
— Ей-ей! В задний карман прятал.
— Марухи достало б на всех.
— Сиповка старая! Щекотурится, будто честная!
— Съезжала в общагу, от радости сияла как медный жбан. Будто не ее кодлой шморили!
— Маньку-дурочку бы!
— Не даст! Шалава рябая, любит жареное! От кухни ни ногой!
— Говорят, Сталину омоложение сделали. Вживили обезьянью железу.
— Этот тоже до баб не промах! Двести лет проживет.
— И слава Богу! Что Россия без Сталина? Захиреет!
Разговор перекинулся на другое.
— Пора рвать когти. Обрыдло здесь, да и все сроки прошли, — то ли неуверенно, то ли задумчиво промолвил Педя, словно уговаривая самого себя.
— За Горбатым на юг похряешь?
— Не, попру к «куколкам» на острова.
— Это которые без рук, без ног?
— Ага. Сытно и не хлопотно. Там всегда санитары требуются!
Помолчали.
— Раскинулись ляжки у Машки! — трубанул кто-то на известный мотив.
Компания подхватила разнузданно, громко. Непотребная песнь взвилась над костром и умчалась в густой мрак застыдившейся ночи.
Я наглодался свеклы и накачался водой сверх всякой меры. Непережеванные, шершавые куски подпирали ободранную глотку. Рот заливало горечью, слегка познабливало и поташнивало. Хотелось выплюнуть съеденное. Слабость наваливалась все сильнее, расползалась изнеможением и тяжестью по всему телу. Тянуло залечь в родную вонючую постель и не двигаться.
Я поковылял в сарай, выбрал на ощупь местечко и залег.
Острая боль в желудке прервала мой сон. Лихорадило. Голова пылала огнем. Абсолютная темнота ограниченного пространства сдавила ужасом, — не вдохнуть, не выдохнуть. Чей-то негромкий храп приободрил меня, и на обмякших, ватных ногах я потащился к выходу, задевая лежащих вповалку ребят.
От одинокой головешки, дотлевавшей в черном кругу, вился тонкий дымок.
В нетерпении стаскивая на ходу трусы, воссел в борозде. Из меня хлестануло, как из трубы …
С пол пути к сараю завернул обратно. Снова понесло, неуемно, мучительно. В воспаленный мозг заползала тьма, о возвращении в сарай и не помышлял. Обессиленный, путаясь в спущенных трусах, отдыхал в борозде между очередными позывами. Ледяной змеей скользнула мысль: здесь, вдали от взрослых и докторов, не спастись! Разрывая тишину ночи, я оглушительно, во всю мочь, завопил. В дверях сарая забелело лицо. Я призывно заныл и позвал на помощь.
Послышались голоса:
— Жид загибается!
— Обожрался, мозгляк занюханный!
— Жадность фраера сгубила!
— Ничего, до утра погодит.
— Срать и родить нельзя погодить!
Последнее, что дошло до распадающегося сознания, был решительный крик Лаптя:
— Лови кобылу! Гоним в город!
На этот раз длительная отсидка в изоляторе истомила меня. С утра ребята правили в лес, на реку, на торфоразработки. Я с завистью глазел им в след, отлеживаясь в скукоте и одиночестве под неусыпным надзором местных клизматологов. Всей душой я жаждал возвращения в группу.
Филипп Филиппович Вигель (1786–1856) — происходил из обрусевших шведов и родился в семье генерала. Учился во французском пансионе в Москве. С 1800 года служил в разных ведомствах министерств иностранных дел, внутренних дел, финансов. Вице-губернатор Бессарабии (1824–26), градоначальник Керчи (1826–28), с 1829 года — директор Департамента духовных дел иностранных вероисповеданий. В 1840 году вышел в отставку в чине тайного советника и жил попеременно в Москве и Петербурге. Множество исторических лиц прошло перед Вигелем.
Автор — полковник Красной армии (1936). 11 марта 1938 был арестован органами НКВД по обвинению в участии в «антисоветском военном заговоре»; содержался в Ашхабадском управлении НКВД, где подвергался пыткам, виновным себя не признал. 5 сентября 1939 освобождён, реабилитирован, но не вернулся на значимую руководящую работу, а в декабре 1939 был назначен начальником санатория «Аэрофлота» в Ялте. В ноябре 1941, после занятия Ялты немецкими войсками, явился в форме полковника ВВС Красной армии в немецкую комендатуру и заявил о стремлении бороться с большевиками.
Анна Евдокимовна Лабзина - дочь надворного советника Евдокима Яковлевича Яковлева, во втором браке замужем за А.Ф.Лабзиным. основателем масонской ложи и вице-президентом Академии художеств. В своих воспоминаниях она откровенно и бесхитростно описывает картину деревенского быта небогатой средней дворянской семьи, обрисовывает свою внутреннюю жизнь, останавливаясь преимущественно на изложении своих и чужих рассуждений. В книге приведены также выдержки из дневника А.Е.Лабзиной 1818 года. С бытовой точки зрения ее воспоминания ценны как памятник давно минувшей эпохи, как материал для истории русской культуры середины XVIII века.
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)