Я тогда тебя забуду - [7]

В другой раз прыгнул на льдину, плавающую в ямине, и она начала тонуть подо мной. Почувствовал, как мороз по коже пошел. Меня бросило в дрожь от страха и холодной воды, проникавшей сквозь лапти. Я прыгнул на другую льдину, и та тоже пошла подо мной. Начал кричать, звать на помощь, упал, пополз по льдине и на берегу оказался мокрый и грязный.

Я считал недостойным выпить из горлышка хотя бы глоток молока, а оно, так сладко булькавшее в бутылке, манило меня неудержимо. Но вытащить пробку и отсосать из нее молоко, которым пропиталась бумага, — в этом я не видел ничего зазорного. Поэтому, когда шел, то старательно подпрыгивал, чтобы молоко плескалось в пробку и смачивало ее. Время от времени я останавливался, вынимал бутылку из кармана, вытаскивал пробку и с величайшим удовольствием и тщанием высасывал из нее молоко.

Мама всегда ждала меня с нетерпением.

— Ну, заждалась я тебя. Вся истомилась, — это были первые слова ее при моем возвращении. Я видел, что мама радовалась и успокаивалась.

Потом начинался внешний осмотр. Видя, что я приходил мокрый и грязный — а это было всегда, пока на полях стояла вода и кругом была грязь, — мама укоризненно, будто непослушному ученику, выговаривала мне:

— Разве не говорила я тебе: не считай звезды в небе, гляди под ноги. Вот если бы глядел под ноги, так, может, и не нашел бы ничего, ну так по крайней мере не упал бы и не запачкался. Вишь, грязи-то сколь на тебе.

Иногда молоко в бутылке из-за тряски пахталось — кое-где на стенках виднелись сгустки масла. Тогда мама ворчала:

— Опять масло сбилось. Небось прыгал?

Иногда молоко раньше времени начинало скисать. И мне было обидно до боли и горько до слез от слов мамы:

— Вишь, молоко-то дрогнуло. Ты смотри, Ефимка, не отпивай от сулейки-то. Мотри, скиснет.

Я с обидой и горечью отвечал:

— Пускай тогда Василей ходит, если не веришь мне. Уж он-то тебе принесет в сулеечке.

Василий мне как-то уже говорил:

— Ты молока-то немного пей. А чтобы не заметили, так в сулеечку воды подливай. Не будь дураком-то.

А мама, предвидя возможность таких проделок, говорила:

— Ты, Ефимка, не дай бог, воды в сулеечку-то не налей. Санька помрет.

Мне не хотелось, чтобы Санька умирал. Поэтому советом брата я не воспользовался ни разу.

Направляя меня в Шаляпинки, мама каждый раз была обеспокоена погодой.

— Погодье-то ныне не баско таково, — говорила она, и это беспокойство было мне приятно.

Или другой раз:

— Ишь как замолаживает. Ишь как хмурится. Тучи-то к дождю собираются.

И я вновь убегаю с легким сердцем за молоком для Саньки.

Обнаружив на моих ногах цыпки, мама моет мне ноги, прикладывает к ним лопухи, обматывает тряпками, берет меня на руки и, будто маленького, подымает на полати. Я растроган, сердце щемит, и от удовольствия навертываются и бегут по щекам слезы, которых я стыжусь. Ребенком я был неизбалованным, но любил, чтобы меня жалели.

Санька сосет соску. Это доенка, срезанная с коровьего вымени и натянутая на рожок. В рожок я накладываю жевку — жеваный хлеб. Санька сосет, я поддерживаю рожок. Но иногда, бывало, заиграешься, забудешься, отвлечешься от своих обязанностей, и, высосав всю жевку, Санька начинает жевать соску. Соска вытягивается, она может сползти с рожка, и тогда Санька подавится. Этого я боюсь. Поэтому, когда Санька начинает как-то странно чавкать и мычать, я бросаюсь к нему что есть сил, а мама кричит:

— Ефимка, не давай робенку засасываться! Слышь? Подавится!

Я вытаскиваю соску изо рта Саньки. Он начинает реветь, я подбрасываю люльку вверх.

Но вот Санька уже начинает ползать. Я сажаю его на лавку, и он ерзает задом по ней, как лягушка, из угла в угол, стремится перебраться на пол, но там холодно, я его не пускаю — вдруг простудится.

Его любимое занятие — теребить мох из пазов. Сначала он пытался совать его в рот, но на пути ко рту я больно бил его по рукам, и сейчас он вытаскивает мох, но не тянет его в рот, а бросает на пол. Я удовлетворен и спокоен — Санька при деле. Но мама ругается.

Иногда молоко, которое я по-прежнему ежедневно ношу от тетки Дарьи, скисает.

— Слышь, Серафим! — кричит маме бабка Парашкева. — Молоко-то задохлось под крышкой. Эдак-то хоть ведро принеси, не хватит.

Мама говорит, что сбегает в деревню, попросит у кого-нибудь крупы или муки и что-нибудь сделает, чтобы молоко не пропало. Но бабка Парашкева возражает:

— Ох, испотачишь ты свово Саньку. Вишь, приучила к молоку, избаловала. Повадки какие завел, жевку не хочет. Барин какой растет!

Мне иногда кажется, что бабка Парашкева любит меня больше, чем Саньку, а мама наоборот.

II

Санька уже начинает многое понимать. Когда он почему-либо капризничает и начинает реветь, я стращаю его: «Вот дед придет, в мешке унесет».

Эти слова действуют безотказно. Глаза Саньки расширяются от страха, и он замолкает.

Действуют на него успокаивающе и некоторые песни. Особенно быстро утомляет его песня, которой меня научила бабка Парашкева: «Детки возмужают, бабку испужают…»

Я люблю рассказывать Саньке сказки. Не знаю, понимает ли он что-нибудь в них, но слушает всегда очень внимательно и буквально замирает.

Когда Санька долго не спит, я вздыхаю и говорю с тоской: