Я тогда тебя забуду - [2]

И вот, гляди, положили тебя на солому. Потому тебе все-то бог и дает — и разуму и веселья, — что ты на первой соломе родился, на ильинской перине спал. Знамо дело, ильинская солома — первеющая деревенская постель. К тому же новиной белой, совсем новехонькой покрыт был — Серафима, та в единоличной жизни ткать любила, мастерица была.

В тот ильин день до обеду жарко было, первый гром страсть как грохотал. А после обеду будто осень началась. Сначала тучи-то на небе все по ветру шли, а тут против ветру поплыли, испугали всех. Вот когда к вечеру с поля пошли, проливной хлынул. У нас ведь ильинским-то дождем каждый умыться норовит — от призору да болезней хранит. И тебя приоткрыли, когда несли, тоже водой из-под грозы окатили, чтобы здоров был. Это ведь сейчас их, паразитов (так бабушка называла своих правнуков), тетешкают. Раньше-то куды проще было: здоровый — так жив будет, а больной — так туды ему и дорога, прости меня, господи.

Вечером, помню, баранью голову на стол поставили. Не для тебя, конечно, припасли, не подумай, да пригодилась — все какой-никакой человек родился. А ночью от грозы Содомовцы загорелись — вот страху было!

Ты ведь мне больно дорог! Я, а никто другой, принимала тебя, пуповину перегрызла сама. Бабы-то, бестолковые, серп подают мне. А я вот этими самыми. — Тут бабка Парашкева открывала рот и пальцем тыкала в остатки того, что некогда называлось зубами. — Только они тогда, не подумай, были крепкие да белые, будто репа».

Много раз рассказывала мне бабка Парашкева об этом. Когда я уже сам стал взрослым, понял, что мое появление на свет не могло обрадовать родителей. Отец просто не знал и ведать не ведал о моем рождении. А мама и так уже была измучена да обескровлена детьми. Ей шел тридцать третий год. Трое детей ее умерли (две Анны и Осип), а трое были живы (Иван, Василий и Анна). Отец пропал. Худо полю без изгороди, еще хуже бабе без мужика — хоть какой-нибудь завалящий, ну хоть бы название было, что мужик, и то легче.

Когда я как-то сказал маме о том, что был для нее только обузой, она не согласилась со мной.

— Разве тебе понять? — сказала она. — Ты, слава богу, мужик. Это понимаем только мы, бабы. Вот когда отмучаешься и принесешь робенка-то, вот тогда в сердце твое и нахлынет радость. И страх уйдет, и мечтать начинаешь, и думаешь, что на свет божий появился такой ребенок, какого еще не бывало. Мы ведь все время чего-то ждем. И живем этим. Все уповаем на кого-то. А иначе как жить? Так что ты не думай. Ты мне и радости принес много, хоть и был лишний, что говорить.

Через две недели, когда рожь была сжата, а овес еще не поспел, бабушка, мама, тетка Анна, мамина сестра, ее муж, дядя Митя, и тетка Таня, младшая сестра мамы, отнесли меня в село Большой Перелаз за семь верст, окрестили и нарекли. Назвали меня Ефимом, в честь деда по отцу. Как только начал сознавать себя, я возненавидел это имя. Когда стал постарше — полюбил. Имя было старомодное, но редкое и серьезное.

Я всю жизнь думал, как важно, чтобы человека назвали хорошо, ибо имя оказывает не последнее влияние на его судьбу. Я не раз убеждался, что между именем человека и многими событиями в его жизни существует необъяснимая связь.

II

Потом, уже будучи студентом, приехав домой из города на каникулы, я видел в ржаную страду, как баба рожала в поле, и подумал, что в случае со мной, видимо, было нечто подобное.

Я на всю жизнь запомнил, как в тот жаркий полдень, когда уставшая рожь клонилась под тяжестью колосьев, женщина глухо и с болью вскрикнула, постепенно осела на землю и неудобно, боком, легла на жниво. Никто не обратил на нее внимания. Потные спины, грубые одеревеневшие пальцы продолжали делать свою тяжелую работу. Жужжали и больно кусались оводы. По-прежнему одинокий жаворонок вился над всеми, то взмывая вверх, то камнем падая вниз. И до него никому не было дела. Только звон в ушах от жары и безразличие к окружающему владели усталыми людьми. Согнувшиеся, отупевшие от работы, они там и сям, каждый на своем месте, привычно орудовали серпами, скручивали соломенные жгуты, вязали тугие тяжелые снопы и разгибались, когда нужно было отнести их к суслону.

И вдруг в этой полуденной тишине, в знойном воздухе вершины лета раздался резкий, ни с чем не сравнимый, щемящий душу крик новорожденного — первый крик человека, пришедшего в жизнь. Этот крик невозможно спутать ни с каким другим звуком, ни один взрослый человек не в силах воспроизвести его. Этот крик нельзя забыть.

— Вишь как верещит, окаянный, — сказала мне молодая баба, работающая рядом, и в ее голосе я уловил радость оттого, что этот крик позволит ей разогнуться, отложить дело в сторону, посмотреть, откуда слышится он, и подойти к роженице — может, нужна помощь.

Прошло какое-то время, и вокруг матери и младенца собралось множество баб. Все они, несомненно, были рады случаю оторваться от тяжелого, изнуряющего труда, размяться, чтобы кровь отлила от головы и перестала стучать и звенеть в ней, а спина успокоилась. Мужики стояли в стороне и курили. Они тоже получили право на отдых в связи с рождением человека.