Я тебя никогда не прощу - [6]

У неё на столе стояла вазочка с арахисом в сахарной глазури.

– Как минимум не подставлять друзей, – сказал я.

– Да не подставляла я вас! Это случайно вышло! Серёжа сказал, что вы одна из версий, и каждая должна быть отработана.

– Как глубокомысленно! – заметил я. – По-моему, с версиями у него не густо. И наш с Леськой дуэт – не одна из, а одна-единственная версия и есть. Ни дедукции, ни воображения у твоего Серёжи!

Инна помолчала секундочку.

– Знаешь, Тимоша, вы двое тоже не ангелы. Особенно Сланцева твоя.

По тому, как она меня назвала, я понял, что Инночка обиделась за своего Серёжу. Эту версию своего имени я терпеть не могу.

– Мы не ангелы, – согласился я. – Однако этого недостаточно, чтобы безосновательно нас обвинять. Есть такое понятие, как презумпция невиновности. Если не знаешь, что это такое, Серёжа объяснит.

– Я знаю, что это такое! – огрызнулась Инна.

Потом нос у неё задрожал, губы расползлись в стороны, и она заплакала.

– Ты вот оскорблённого из себя строишь! Подумай, мне каково! Это спонсорские деньги! Там два миллиона с лишним! Где их искать теперь? Меня уволят! А если возмещения потребуют? Я же не расплачу-у-усь!

Она зарыдала громче.

Конечно, вряд ли она хотела меня специально разжалобить. Но меня всё равно бесят люди, которые чуть что – сразу кидаются в слёзы. Как будто все сразу обязаны им посочувствовать и их пожалеть. Можно подумать, те, кто сильнее, в сочувствии не нуждаются!

– Хватит реветь! – резко сказал я.

Инна быстро вытерла слёзы. Но не потому, что я на неё рявкнул, а потому что услышала из коридора голос завуча. Я тоже его услышал.

– Всё, теперь меня точно уволят! Тебе запретили даже подходить к кабинету! – зашептала Инна. – Что теперь делать? Вот что?

В её голосе уже звенели нотки истерики.

Я открыл дверцу одежного шкафа и вошёл внутрь. Как в другую комнату.

Очень вовремя я это сделал, потому что завуч появилась в дверях.

Инна, разумеется, заткнулась, набила рот арахисом. Успокаивает он её, что ли?

Я всё видел, подсматривая в щель между дверцами шкафа.

Завуч остановилась напротив своей двери, распустила шарф и достала ключ.

Я не знаю ни одной женщины, которая с первого раза выудила из своей сумочки нужную вещь. Главное, никакой разницы, будь у неё крохотная сумочка, необъятная сумка или рюкзак. Копаются по полчаса, отыскивая какую-нибудь помаду или расчёску.

Все, кроме нашей леди Сталь. Движения её отточены, руки цепки, а глаз намётан.

Так вот, достала она свой ключ, но дверь открывать не спешила. Повернулась к Инке и заговорила:

– Ничего нового со вчерашнего дня?

Инка помотала головой.

– Плохо! – завуч вздохнула. – Что твой Витальевич говорит?

– Предполагает, что кто-то видел, где я спрятала карточку.

– Может, и видел. Это же надо было додуматься: приклеить её к…

Инна закашлялась. Поперхнулась своими глазированными орешками.

Леди Сталь похлопала по стенке, задумчиво её оглядывая. Что-то, по её мнению, с этой стеной было не так. Что именно, я видеть не мог. К тому же я находился в тесном соседстве с Инкиным бирюзовым пуховичком, от которого невыносимо несло цветочными духами. Ещё немного, и у меня начнёт раскалываться голова.

Я зажал нос и чихнул. Беззвучно. Но головой при этом стукнулся о стенку шкафа. Завуч услышала:

– Что это?

– Ветер, – прохрипела Инна. – Простите, Вера Васильевна.

Голос у неё ещё не восстановился после приступа кашля. И хорошо, потому что эта её хрипота отвлекла леди Сталь от главного.

– Воды выпей, – посоветовала она.

Потом отперла, наконец, дверь и прошла к себе.

Инна покосилась на шкаф, то есть, на меня, и последовала за начальством.

Я осторожно выбрался из укрытия. Чихнул ещё раз, снова бесшумно. Едкий у Инки парфюм. Надо сказать ей, что духами не поливаются, а роняют на кожу несколько капель, и вообще чувство вкуса – это чувство меры. А то они со своим Убогим Витальевичем совсем не разбираются в парфюмерии.

Я не утерпел и посмотрел на стену, которую охлопывала завуч Вера Васильевна. Нормальная стена. Времени на детальное исследование у меня не было, я по обыкновению мысленно сфотографировал её и тихонько покинул приёмную.

Леся

А у души моей крылья бабочки…

Вдохновение – уважительная причина, чтобы пропустить первый урок, не так ли?

Крылья бабочки, значит.

Какая рифма к слову «бабочки»? Нету рифмы. Не найду. Это потому что рифма, как её… Дактилическая, вот! Такие рифмы самые сложные, нам Полинка объясняла. Бабочки, лампочки, тапочки…

Нет. Все неточные. Нету рифмы к слову «бабочки». Хотя Маяковский наверняка придумал бы.

Обожаю Маяковского! У него есть строчки, от которых я просто растворяюсь: «Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется…»

Прямо про меня. Я тоже глыба. И я тоже хочу, чтобы меня любили.

Маяковскому хорошо, ему можно быть глыбой. Он мужик, притом очень красивый. А если тебе пятнадцать, и ты весишь под восемьдесят кг…

Вот почему я никому не говорю, что пишу стихи. Даже Тимке. Глыба может много чего хотеть, но чтобы глыба говорила стихами…

Пишу, называется. Уже два часа бьюсь с одной строчкой.

А у души моей крылья бабочки.

Так бывает. Прилетит в башку строка. А дальше – ноль буков, хоть ты тресни!