Я — стукач - [28]

После получаса нудных выкладок и цитат прикидываю, что пора переходить к главному. Дабы до конца усыпить бдительность присутствующих, начинаю с выдержки из Устава ВЛКСМ, и встрепенувшаяся было публика снова впадает в коматозное состояние.

И тут я наношу главный удар:

— Ставим на голосование вопрос об исключении из рядов ВЛКСМ за неуплату членских взносов бригадира штукатуров формовочного цеха Филимоновой Нины. Кто за, прошу поднять руки.

В зале послушно тянутся руки, и даже Ромашкин, борющийся со сном, пытается голосовать, хоть ему не положено.

И сразу же я резко меняю темп: молниеносно закрываю собрание и отпускаю всех по домам. Все облегчённо вздыхают, топятся у выхода, и нет ни одного, кто поинтересовался бы, за что проголосовал всего минуту назад.

Задержавшийся в президиуме Ромашкин только сейчас начинает осозновать, что произошло. Он всё ещё по инерции трусит ногой и прикрывает рот ладонью, но в его глазах уже осмысленный блеск.

— Ты это что, стервец, натворил? — беспокойно вопрошает он.

Не обращаю внимания на грубость и делаю невинные глазки:

— Это решение собрания, и вы тому свидетель.

— Брось дурака валять! — кипятится зам. — Думаешь, я ничего не понимаю?

— Вам виднее, — развожу руками и собираю на столе бумаги, — только поезд, простите, ушёл…

— Ушёл, говоришь?! — Ромашкин даже подскакивает на стуле от праведного гнева. — Мы ещё посмотрим, чей поезд ушёл! Тебе это так с рук не сойдёт!

— Между прочим, — добиваю я его до конца, — вы тоже за исключение пытались голосовать. А решило всё-таки большинство присутствующих…

— Знаем мы это большинство! Ты меня, сопляк, учить будешь!

Весело и почти улыбаясь я подвожу итог:

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит… Победа за сопляками!

— Сдурел он, что ли?! — Ромашкин беспомощно разводит руками и ищет взглядом поддержки у задержавшихся в красном уголке Ленки и Шустрика, а я уже спускаюсь со сцены и иду к выходу, но у дверей оборачиваюсь и кричу:

— Лена, зайди, пожалуйста, в комитет комсомола, нужно сделать выписку из протокола, и завтра я её отвезу в райком.

И только вернувшись к себе, я бессильно падаю в кресло и начинаю осознавать, как страшно устал за последние дни. Заварить бы сейчас кофе покрепче, стянуть надоевший галстук и сбросить ботинки, да нет сил даже пошевелиться.

Но сегодня мой праздник, поэтому организуем себе музыку. Кручу ручку репродуктора — вдруг передадут что-нибудь спокойное и расслабляющее. Но жизнерадостный женский голос взрывает прокуренную застоявшуюся тишину кабинета:

Нам песня строить и жить помогает,

Она, как друг, и зовёт, и ведёт.

И тот, кто с песней по жизни шагает,

Тот никогда и нигде не пропадёт…

Невольно повторяю слова этого оптимистичного гимна, вернее, шепчу, а кажется, что громко пою, почти выкрикиваю вместе с популярной киноактрисой, фамилия которой почему-то выветрилась из головы. Но ничего, она меня простит — день у меня такой сегодня…

Вопреки ожиданиям, исключение Нинки из комсомола эффекта разорвавшейся бомбы не произвело. Внешне всё осталось по-прежнему, только Шустрик при встрече стал сторониться меня как чумного да Ленка поглядывает в мою сторону с сожалением и опаской. Но в её глазах молчаливое одобрение и даже восхищение моим отчаянным поступком.

Встретив меня на следующее утро, Ромашкин как ни в чём не бывало здоровается и безразличным голосом сообщает:

— Галина Павловна хочет тебя видеть.

— Почему же она сама не позвонила?

— Какая разница? Или ты мне не доверяешь?

Не хочется начинать день с неминуемого втыка в парткоме, но… сам напросился.

— Наслышана о твоих подвигах, — говорит Галина Павловна, уткнувшись в бумаги. — Впрочем, всё это мальчишество и ерунда.

Пока молчу и не лезу в бочку. Навоеваться ещё успеем.

— Ерунда, — со вкусом повторяет она и поднимает туманный взор поверх очков. — Неужели ты решил, что кому-то что-то сумеешь доказать? Или навредить?

— Больно мне надо кому-то вредить…

— Ничего ты не понимаешь! — Галина Павловна усмехается и ласковым змеиным глазом разглядывает меня, будто увидала впервые. — Мы с твоей мамой работали вместе, когда тебя ещё на свете не было. В одном бараке после войны жили, на одном костре похлёбку варили. Так что ты мне как сын… Я тебя даже ремнём отстегать могу, и твоя мама мне только спасибо скажет за то, что учу уму-разуму дитя неразумное. Был бы на моём месте кто-то другой, тебе бы твои выходки с рук не сошли.

О знакомстве с матерью она вспоминает только в самых критических случаях. Видно, мне всё-таки удалось пронять этих бодрых и самоуверенных хозяев жизни. И ромашкинское показное равнодушие — полная мишура. Представляю, как он ненавидит меня!

Галина Павловна снова углубляется в бумаги и изображает страшную занятость. Видимо, нравоучения на этом закончились, и она переходит к делу:

— Значит, так. Выписку об исключении Филимоновой переделай на выговор. Ничего, что собрание проголосовало. Люди тебя поймут, я поговорю с ними. А лучше всего, не делай никакой выписки. Характеристики на Филимонову уже в райкоме, дело в работе, так что все твои выкрутасы, — она сладко потянулась, — пустые хлопоты. Ты меня понял?