Я сказала правду - [22]

«Один/на одноклассник/ца, к сожалению, умер/ла»? Интересно, кто? И отчего «он/она умер/ла»? Почему Бритта не сообщает нам имя? И почему она сделала тайну даже из пола? Может, это всего лишь дешевый трюк, чтобы заманить нас на встречу класса?

Что бы написала Бритта, если бы узнала о моем самоубийстве? «К сожалению, за это время умер/ла еще один/на одноклассник/ца. Если вы хотите узнать, кто это, приходите третьего июня».

Может быть, мне следует все рассчитать так, чтобы встреча класса и мои похороны произошли в один день?

Я посмотрела на календарь. Нет, так долго я ждать не буду. Сейчас конец апреля, а я хотела как можно скорее с этим разобраться. Чтобы основательно подготовиться, мне понадобится неделя-две, не больше. И время терять никак нельзя: без работы деньги у меня закончатся уже к середине июня.

Подстегивало мое решение и то, что празднование серебряной свадьбы тети Алексы было назначено на третьи выходные мая, а мне совершенно не хотелось на нем присутствовать. Каждый член семьи должен был прочитать четверостишие собственного сочинения. Даже не прочитать – спеть на мелодию известной песни «Слушай, кто-то там идет» под фортепианный аккомпанемент моего кузена Гарри. До сих пор в голову мне не пришло ничего лучше, чем: «Дядя Фред, тупой дурак, холла хи, холла хо, носит чертов белый фрак, холла хи-ха-хо!». Но дядя Фред на самом деле был очень милым человеком, тупой была тетя Алекса, но она не носила фрака.

Семейные праздники, что проводила моя мать, всегда были скучнейшим мероприятием. На них постоянно присутствовала куча седовласых тетушек, которые были похожи друг на друга, как две монеты, и всегда спрашивали одно и то же: «Ты что, немного поправилась, да?» Принадлежащий этой же компании дядя любезно добавлял: «Но тебе идет» – и шлепал меня по попе так, словно это была местная традиция. Кузины и кузены, успевшие обзавестись потомством, спешили радостно сообщить мне, что чувствуют тиканье моих биологических часов, а мама, оказавшись в пределах слышимости, все время шипела: «Держи спину прямо».

И даже деликатесная еда и хорошее обслуживание не могли компенсировать этот психологический террор. От свадьбы тети Алексы, произошедшей двадцать пять лет назад, у меня остались самые что ни на есть неприятные воспоминания.

Тетя Алекса была младшей из четырех маминых сестер. На ее свадьбе присутствовало двести гостей. Само торжество проходило в отеле, расположенном в замке, и здесь было всё: роскошно декорированные залы, струнный оркестр, собранный по этому случаю со всей Германии лучший мейсенский фарфор и семейное столовое серебро. Моим белокурым кузинам сшили розовые платья, прически украсили розами, а в руки всучили обитые атласом корзиночки с розовыми бутонами.

И только мне пришлось все время стоять в – своем дурацком темно-синем платье. Я не могла нести цветы, потому что темными волосами испортила бы на свадебных фотографиях всеобщее златовласое впечатление, как объяснила тетя Алекса.

Даже моя мама посчитала, что это чересчур, но тетя Алекса твердо стояла на своем. «В конце концов, замуж я выхожу один раз в жизни, и все должно быть идеально, – сказала она. – К тому же она еще такая маленькая, что ничего и не поймет».

Как бы не так! Эту свадьбу я до сих пор помню в мельчайших подробностях. Например, то, что мой папа подмешал мне в рис камешки, которыми я перед церковью кидалась в только что обвенчанную пару. И что один из двух белых голубей, которых там выпустили, накакал прямо на лысину моему дяде Густаву. Эта свадьба была очень далека от идеала. А ведь она могла бы пройти с меньшими потерями, если бы тетя Алекса не устроила этот театр из-за моего цвета волос. Если бы меня одели в розовое платье и позволили мне рассыпать цветы, я бы от унижения не заползла под стол, где лежала такса моего дедушки. И мне бы никогда не пришло в голову от скуки привязать шнурок дедушки к ошейнику Валдиса. Если бы я с другими девочками, рассыпавшими цветы, строила из себя принцессу, я бы не бросила любимый мячик Валдиса на лужайку, и Валдис не стащил бы дедушку Роденкирхена со стула, и дедушка Роденкирхен не ухватился бы за скатерть, и весь фарфор не опрокинулся бы на пол и не разлетелся на тысячу осколков. И меня в нашей семье не называли бы «младшенькая Доротеи, у которой на совести фамильный фарфор». Хотя сейчас меня, наверное, называли уже «младшенькая Доротеи, у которой на совести фамильный фарфор и которая до сих пор не замужем».

«Дорогая Герри, – писал мой кузен Гарри, – вчера был последний срок сдачи четверостиший, посвященных серебряной свадьбе моих родителей. Я хотел собрать все стихи, записать их, красиво завернуть и подарить виновникам торжества на память. Поэтому я прошу тебя срочно прислать мне свой отрывок. Кстати, выступать мы будем в алфавитном порядке, так что твоя очередь как раз между кузиной Франциской и дядей Густавом. Для репетиции: петь песню мы будем в ре-мажоре».

– Ты такой юный и уже такой занудный, холла хи, холла хо, – запела я, пусть и не совсем в ре-мажоре. – Ты же меня знаешь, хоть с этим ничего и не срифмуешь, холла хи-ха-хо. – Значит, к этому дерьмовому представлению нужно еще и готовиться, репетировать, хотя в этом нет ровным счетом ничего удивительного. Так все обычно и бывает. В качестве источника вдохновения и позитивного примера Гарри приложил к письму плод собственных поэтических потуг. Мне сразу бросилось в глаза, что в каждой строчке у него встречалось слово «создавать».