Я шагала в ногу - [2]

Казалось, будто поток хлынул вниз по деревянной лестнице, к выходу из здания, на улицу, переполненную народом, а затем устремился обратно. Вместе со всеми я двинулась вверх по старой лестницу, забитой разгоряченными мужчинами и женщинами. Поднимаясь, я глядела вниз и видела, как останавливаются машины в ожидании пикетчиков, госпиталь, отгороженный с одной стороны веревкой.

Наверху, выпрямившись на стульях, спали мужчины, их позы говорили об особой, невероятной усталости. Женщина кормила ребенка. Две молоденькие девушки спали вместе на койке, прямо в комбинезонах. Голос, звучавший из репродуктора, заполнял комнату. Страшная жара, казалось, струилась с низкого потолка. Я простояла, прислонившись к стене, целый час. Никто на меня не обращал внимания. Кухня была у черного хода. И оттуда иногда выходили женщины и садились, обмахиваясь фартуками, слушая новости из репродуктора. Грузный мужчина, казалось, вот-вот продавит складной стульчик. Время от времени кто-нибудь на цыпочках подходил к нему и смахивал мух с лица. Большая голова его упала на грудь, и со лба не переставая градом лился пот. Мне стало интересно, почему о нем так заботятся. Все смотрели на спящего с нежностью. Позже я узнала, то он главный в пикете, и на его счету больше полицейских шкур, чем у любого другого.

Три окна выходили на улицу. Я подошла к окну. Рыжеволосая женщина с жетоном "Совет по безработице" смотрела вниз. Я стала смотреть вместе с ней. Внизу, в этом пекле толпился народ и слушал сводку о ходе забастовки. Прямо напротив нас были окна фешенебельного клуба на противоположной стороне улицы, и нам все было видно. Было видно, как из них осторожно выглядывают люди.

Я все ждала, что меня прогонят. Никому до меня не было дела. Не глядя на меня, женщина сказала, кивнув в сторону роскошного здания: "А здорово, когда враг вот так, прямо перед тобой". "Да", - сказала я. Я увидела, что клуб огорожен забором из стальных прутьев выше человеческого роста. "Они знают, зачем вон тот забор там ставили", - сказала она. "Да", - сказала я. "Ну, - сказала она, - мне пора обратно на кухню. И когда эта жара кончится? - На градуснике было девяносто девять градусов. С нас лил пот, обжигая кожу. - В полдень ребята придут, - сообщила она, - обедать. - У нее все лицо было в шрамах. - Сумасшедший дом, да и только!" - "А помощь вам не нужна? " - с надеждой спросила я. "Подумать только! - сказала она. - У нас некоторые разливают кофе с двух часов, и так все время, и никакой тебе передышки". Она собралась уходить. На меня особого внимания она не обращала. Она явно не думала обо мне и явно меня не видела. Я смотрела, как она уходит. Я почувствовала себя отверженной, обиженной. Потом вдруг поняла, что она не видела меня потому, что видал лишь то, чем занималась. Я побежала за ней.

Я разыскала кухню, где работа была организована, как на фабрике. Никто не спрашивает, как меня зовут. Мне выдают огромный фартук мясника. До меня доходит, что раньше я никогда не работала, не назвал своего имени. Сначала мне как-то не по себе, потом я привыкаю. Десятница ставит меня мыть оловянные кружки. Кружек не хватает. Нам приходится их быстро мыть, споласкивать и тут же ставить на раздачу под пахту и кофе, так как очередь растет и люди ждут. Невысокий, крепко сбитый мужчина - профессиональный мойщик посуды - присматривает за нами. Я чувствую, что не смогу отмыть оловянные кружки, но когда вижу, что никто на это не обращает внимания лишь бы кружек хватало - мне становится легче.

Очередь разрастается. Идут с пикета мужчины. Каждая женщина делает что-то одно. Никакой путаницы. Вскоре я узнаю, что не мое дело помогать разбивать пахту. Не мое дело выдавать бутерброды. Мое дело - мыть оловянные кружки. Вдруг я огладываюсь по сторонам, и до меня доходит, что все эти женщины - с фабрик. Я понимаю, что они научились действовать так слаженно и четко там. Я гляжу на круглые плечи женщины, которая режет хлеб рядом со мной, и чувствую, что знаю ее. Кружки возвращаются, моются и ставятся обратно на прилавок. По лицам у нас струится пот, но об этом забываешь.

Потом меня сменяют и ставят разливать кофе. Сначала я смотрю на лица мужчин, потом уже больше не смотрю. Мне кажется, я наливаю кофе для одного и тоже же напряженного грязного потного лица, того же тела, той же синей блузы и комбинезона. Проходит несколько часов, жара жуткая. Но я не устала, и мне не жарко. Я наливаю кофе. Меня захватила самая крепкая и естественная дисциплина, какой я когда-либо подчинялась. Я знаю все, что происходит. Для меня это становится очень важным.

Напряженные взгляды, руки, поднимающие тысячу кружек, горла, пересохшие от жажды, глаза, налитые кровью из-за недостатка сна, тело, напряженное настолько, что отзывается на любой звук, доносящийся с улицы. Пахта? Кофе?

-А муж твой здесь? - спрашивает меня женщина, которая режет бутерброды.

Нет, говорю, потом вру непонятно зачем: всматриваюсь, будто хочу кого-то разглядеть. - Что-то я его не вижу.

Но кофе я наливала живым людям.

Долгое время, где-то до часа дня, казалось, вот-вот что-то должно произойти. Казалось, женщины непрерывным потоком устремляются в штаб, поближе к своим мужьям. По радио была сплошная ложь. И в газетах ложь. Никто не знал точно, что происходит, но все считали: через несколько часов что-то произойдет. Слышно было, как мужчины волнами выкатываются из здания и отправляются в пикет. Одни машины отъезжали, проходило несколько минут и прибывали новые и тоже заполнялись. Голос, звучавший репродуктора, торопил, вызывал людей, вызывал машины пикета.