Я сделаю это для тебя - [16]

Неужто демократия дозволяет насилию и страху чувствовать себя как дома на Западе, где люди ослеплены своим высокомерным гуманизмом? Нет и еще раз нет.

Я хочу, чтобы эти люди тоже испытали страх. Пусть боятся и знают: на их преступления мы можем ответить не только пустыми декларациями о всеобщем равенстве и справедливости.

Я хочу, чтобы они принимали решения, ощущая реальную угрозу своей жизни.

Я хочу, чтобы они боялись родственников своих жертв.

Вздор! Все это вздор!

Я просто хочу смерти шейха.

Я не знаю, когда начну действовать. Записываю все, что вижу, слышу, читаю или воображаю насчет моей мишени: его характер и привычки, его подручные, его расписание, минуты отдыха, предполагаемые недостатки…

Я составляю сценарии как описание товара: сильные стороны, преимущества, нежелательные последствия и т. д.

Иногда я вдруг пугаюсь, что моя ненависть утратит силу между строками моих отчетов, растает за часы и дни, потраченные на размышления, анализ, оценку и разведку… Боюсь, как бы моя собственная организованность не угробила стихийный протест, превратив бойца в банального тактика. И когда повседневность понуждает меня сосредоточиться на ситуации, воспринять реальность при свете отвергнутого мной разума, я закрываю глаза и думаю о том дне, о телефонном звонке, о гробике с лохмотьями плоти, об отчаянии Бетти и Пьера. Я погружаюсь в скорбь и исторгаю из мозга даже самый слабый намек на рефлексию, на чувства, способные утишить ненависть, и желание убить возвращается во всей его полноте.

Иногда хватает образа или слова, брошенного в сосуд моей боли, чтобы она воспламенилась и наполнила меня силой.

* * *

Бетти пришлось силой навязывать меня своей семье.

Первые полгода ей удавалось скрывать нашу связь от родителей. Потом она рассказала им обо мне, умолчав о некоторых моментах моей истории.

Отец бушевал, мать прикидывалась святой мученицей, изображая покорность страданию. Бетти, единственный ребенок, маменькина дочка, папина любимица, блестящая студентка юрфака с большим будущим, выбрала в спутники человека из низов. Так отреагировали на сообщение Бетти ее предки, и это при том, что они ничего не знали ни о моем прошлом, ни о друзьях, ни о том, куда я водил Бетти и с кем ее знакомил.

Когда они потребовали очного знакомства, с момента нашего первого поцелуя прошел год.

За ужином, о котором у меня остались самые унизительные воспоминания, я изо всех сил старался быть вежливым, предупредительным, умным. Позже я очень пожалел, что так изворачивался в попытке сойти за своего, хотя именно эта моя досада на себя окончательно убедила Бетти, что я и есть мужчина ее жизни. Она сумела оценить, как сильно я поступился собственным человеческим достоинством.

Впрочем, попытка обаять родственников Бетти оказалась тщетной: в конце вечера отец предложил ей сделать выбор: они или я.

На следующий день заплаканная любимая появилась на моем пороге с чемоданом в руке.

Я помню твои слезы, любимая, твое горячее, дрожащее крупной дрожью тело, судорожные всхлипы, маленький чемоданчик, которому так и не нашлось места среди моего барахла, затуманенный слезами взгляд, когда ты оглядывала мою квартирку. Оглядывала со страхом и надеждой, ибо теперь тебе предстояло здесь жить.

Помню, что подумал в тот момент обо всем, с чем ты расставалась ради меня.

Помню, как был счастлив, что ты выбрала меня, у которого из всех богатств были только любовь и страсть.

Помню, что ощутил небывалый прилив сил и поклялся, что верну тебе все, чем ты пожертвовала.

* * *

Каждые два-три дня я набираю номер Бетти. Знаю, что сама она звонить не будет, проживая часы и дни в попытке забыться.

Бетти редко отвечает на звонки, а если отвечает, старается побыстрее закончить разговор, и голос ее звучит тускло, невыразительно.

Пьер вообще отказывается общаться со мной и всякий раз находит предлог, чтобы улизнуть из комнаты, когда Бетти снимает трубку. Они не понимают, как я мог уехать за границу, и воспринимают это как дезертирство. Телефонное общение с семьей наполняет мою душу противоречивыми и губительными чувствами.

Но я не плачу и не злюсь.

Внешне я должен оставаться бесстрастным.

Насколько получится.

Все негативные эмоции я направляю на свою боль. Хочу превратить эту неудержимую энергию в поток ненависти и терпеливо хранить в ожидании великого дня.

* * *

Шейх выходит на улицу для очередной проповеди. Он поднимется на сооруженную перед крыльцом импровизированную сцену и, как обычно, обратится к сотне приверженцев.

Я подошел, чтобы посмотреть на него вблизи и послушать.

Сегодня утром они установили и опробовали звуковую аппаратуру, как для банального выступления или уличного концерта. Все готово. Паства шейха собирается, люди обнимаются, обмениваются рукопожатиями, прикладывают руку к сердцу, шутят. Они напоминают обычных верующих, мирных отцов семейства. Но как только прозвучат первые слова, некоторые возбудятся, войдут в воинственный транс, слепой и злобный.

Ислам такого не заслуживает. Никакая религия не должна лишаться гуманистической составляющей из-за фанатизма тех, кто ее исповедует.

Двадцать лет назад Набиль рассказывал нам о Мухаммеде, о его романтической жизни, послании истины, молитвы, мира и любви среди людей. Кое-кто слушал с иронической улыбкой. Другим нравилась идея могущества, которую олицетворял собой Пророк: сверхчеловек, взбунтовавшийся против общественных установлений, преданный своему делу лидер. Он воплощал образ верховного вождя для нашей маленькой банды, искавшей свой идеал. Пути, которыми мы следовали в поисках собственных ценностей, были, безусловно, не самыми прямыми, но мы оставались хорошими ребятами. Уравнение было элементарным: нам хотелось лучшей жизни, на нее требовались деньги, и мы знали, где их взять — у богатых. У нас не было политического сознания — только желание перераспределить блага. Но главное, мы хотели обрести семью, которая бы ничем не напоминала наши настоящие семьи. Позже я понял, что наша банда была еще и слепком общества со своей иерархией, правилами, организацией и системой финансирования, позволявшей нам существовать.