Я сам себе жена - [26]

В то время я перебивался похлебкой из крапивы, неспелыми ягодами и водой, и если бы солдаты время от времени не подсовывали мне что-нибудь за мою помощь, я бы просто умер с голоду. Я был рад, когда что-то «не работало».

Вначале советские солдаты имели право на грабеж, было запрещено запирать дома и квартиры, и они могли забирать, что хотели. Женщины и девушки предпочитали прятаться, чтобы избежать изнасилования. Если ночью русские приближались, местные жители начинали стучать крышками от кастрюль, чтобы поднять тревогу, одновременно выкрикивая: «Комендант! Комендант!» Обычно это помогало, и солдаты, часто пьяные, убирались прочь. Металлический стук всегда точно указывал на какой улице были военные. Я не хочу ничего приукрашивать, тогда случались скандалы с русскими солдатами, особенно по отношению к женщинам и девушкам. Но в конечном счете, все это быстро прекратилось, потому что драконовские наказания за изнасилование испугали многих. На мою мать однажды тоже напал красноармеец, но в это время мимо проезжал офицер на лошади, и хотел застрелить солдата на месте. Благодаря маминому заступничеству, офицера удалось отговорить, и солдат был безмерно ей благодарен.

Они вернулись жарким июльским днем 1945 года, и мы бросились друг другу в объятия: мои мама, сестра, брат и я. Нам было, что рассказать друг другу!

В октябре 1944 года последним поездом перед подходившей Красной Армией они были эвакуированы из Бишофсбурга в Кунерсдорф в Рудных горах. После окончания войны они с приключениями — где товарными поездами, где на повозках, где пешком — добрались до Шеневайде. Там они оставили часть багажа и с маленькой ручной тележкой пустились в путь до Мальсдорфа.

Через месяц, часть, занимавшая наш дом стала готовиться к отъезду. Особенно солдатам понравились красные плюшевые скатерти кайзеровских времен. Спинки сидений в офицерском автомобиле денщики украсили скатертью из дедушкиного салона, а боковые стекла завесили разрезанными гардинами, как будто они тосковали по уюту после этой страшной воины. На продуктовом грузовике восседал один из денщиков, теребя струны маминой гитары, солдаты чокались старинными пивными стаканами, доверху наполненными водкой. Напевая меланхоличные мелодии и кивая нам, колонна двинулась в гарнизон под Потсдамом.

Следующий отряд не заставил себя долго ждать. С одним из офицеров, знавшим немецкий язык, я охотно разговаривал, и он объяснял мне: «Гитлер — нехорошо, Сталин — тоже нехорошо». Как коричневую, так и красную диктатуру он называл «господством насилия».

Летом 1945 года на многих домах и садовых заборах висели красные флаги. На некоторых знаменах в центре был заметен темный круг — новые попутчики спороли свастики. Но были и убежденные коммунисты, которые уже побеждали нацистов в Веймарской республике. Теперь они надеялись на лучшие времена.

Вскоре мы снова смогли пользоваться всеми комнатами нашего дома, но жизнь оставалась тяжелой. Мама опухала от голода, весила она теперь всего восемьдесят фунтов. Брат и сестра плакали от голода. Однажды, в полном смятении, мама отозвала меня в кухне в сторонку: «Мы уже поменяли последние драгоценности на продукты, мы даже не можем заплатить за электричество и газ. Я не знаю что делать. Нам не остается ничего другого, как открыть газовый кран». Я должен был что-то предпринять, в конце концов, я был сейчас главным кормильцем семьи.

Когда снова забренчали трамваи, я поехал в лавку к Бирам, чтобы начать работать. Но когда мы повернули на Копеникер-штрассе, я увидел, что от дома с лавкой осталась только груда развалин. Печальную фрау Бир я разыскал на временной квартире, их собственную квартиру разбомбили. Ее муж умер от голода за две недели до этого. Я часто вспоминаю его слова о том, что «и мы пропадем».

Но я не пал духом. Я развешивал на деревьях в Мальсдорфе маленькие записочки, предлагая шкафы, столы, стулья, комоды, туалетные столики, трюмо, настенные часы, пластинки, граммофоны и кухонную утварь — ведь всего этого у меня было вдоволь. И действительно: люди приходили и покупали. Правда, платили они мало — обитый кожей стул шел за пять марок, вертиков за двадцать пять, трюмо и комод за пятьдесят марок, — но в конце концов, ни у кого не было много денег.

Появилась идея открыть собственную торговлю подержанными вещами. Но на пути к ее осуществлению боги посадили чиновников. Я отправился в ратушу Лихтенберга: мой первый после войны контакт с немецкими чиновниками. Мое заявление было отклонено с сокрушительным обоснованием: торговля подержанными вещами больше не нужна. Хлев все тот же, лишь свиньи другие, подумал я. Тогда я и представить себе не мог, что так будет продолжаться больше сорока лет.

Биржа труда направила меня на склад древесины какого-то столярного производства. И вот я оказался там, совершенно неподходяще одетый в свое приталенное женское пальто и башмаки, которые грозили вот-вот развалиться. На леденящем холоде и снегопаде — уже успела наступить зима — я должен был перетаскать со двора на склад огромный штабель смолистых толстых досок. Вскоре старший мастер заметил мои синие окоченевшие руки и коленки. В приемной начальника, где можно было немножко обогреться, я услышал, как он из соседней комнаты звонил на биржу: «Что это вы прислали мне оголодавшую девицу? Она уже готова от холода, ей надо работать в тепле, лучше всего — прямо на печке. Что мне здесь нужно, так это крепкий грузчик с карточкой первой категории, а не такая барышня с карточкой пятой категории для домохозяек. Так я отправляю ее к вам обратно. Что, это парень? Не надо рассказывать мне сказки, я старый берлинец, разбираюсь, что к чему». Но, видно не всегда.