Я сам себе жена - [11]

Только теперь я понимаю, как сильно я в него влюбился. Я с самого начала неосознанно ощущал, что он страдал от обстоятельств и был подавлен. Ведь по своей сути он был веселым, открытым человеком. Но я чувствовал в нем невысказанный страх.

Два месяца с ним пролетели слишком быстро. Я ловил каждое его слово, моментально внутренне загорался, когда мог выехать вместе с ним. Он обладал невероятным эротическим излучением. Сдержанные юноши с нежным характером всегда располагали меня к себе. Когда мы подавали друг другу руки, то пожимали их чуточку дольше и крепче, чем это делают, когда просто здороваются или прощаются. «Держи крепче, держи крепче», — как бы повторял я себе. Мне хотелось защитить его от того, что его пугало. Но ничего не получилось, ничего не получилось. У меня до сих пор наворачиваются слезы, когда я о нем думаю. Если бы только я был немножко старше! Я бы его где-нибудь спрятал, я бы все для него сделал. И я бы спас его, я это знаю. До сегодняшнего дня не могу забыть Хельмута Вольфганга Левинсона, который — как я позже узнал из какой-то книги, где было напечатано его департационное свидетельство, вместе со многими-многими другими был убит в Минске.

Моей любовью и нежностью всегда будут пользоваться все те, кому необходима защита от враждебных обстоятельств, такие же аутсайдеры, как и я. Я всегда буду становиться на сторону проституток с улицы с их мечтами, мужчин-проституток, лесбиянок и геев, цыган и, конечно, евреев. Во мне живет чувство глубокой справедливости, и, что еще важнее, я ощущаю родство с этими существами, стоящими на обочине. Никто не должен возвышаться над другими.

Макс Бир получил от финансовой дирекции заказное письмо с ведомостью на так называемое «еврейское наследство». В списке были указаны цены на каждый предмет мебели из этого «наследства». Итоговую сумму он должен был заплатить в казну. «Что же сталось с законными владельцами?» — спрашивал я себя.

Макс Бир должен был освободить одну квартиру. Она находилась на первом этаже дома 18 по улице Энгельуфер и принадлежала бездетной супружеской паре. Фамилия на табличке была замазана красной краской, застывшей в форме слезы. На створках входной двери намалевана виселица и надпись «Подохни, жид». На веревке висела звезда Давида. В полвторого ночи, как мы узнали от перепуганной соседки, от страха едва разжимавшей губы, нагрянули гестаповцы, они страшно барабанили в дверь, а когда испуганные люди им не открыли, они коротким ломиком взломали эту дверь и перебили цепочку. Как разбойники, ворвались гестаповцы в квартиру и выволокли супругов из постелей. С собой им было разрешено взять пятьдесят марок, пару бутербродов и столько багажа, сколько смогут унести. Больше ничего.

Эта квартира и сегодня стоит у меня перед глазами. Когда мы пришли, дверь была наскоро отремонтирована и опечатана. На кухонном столе стояли две чашки с недопитым кофе, рядом два недоеденных бутерброда. Около тарелки — продуктовые карточки и полная запретов «памятка для евреев». Макс Бир наклонился над карточками: «Слишком мало, чтобы жить, и слишком много, чтобы умереть. То, что здесь происходит, преступление, которое погубит и нас. Держи только рот на замке, ничего не рассказывай в школе, иначе нас всех заберут и отправят в концлагерь». Так я в первый раз услышал это зловещее слово, которое позже звучало так часто. Тогда я не знал точно, что за ним скрывалось, но представлял себе, что там запирают и оттуда нельзя выйти.

В комнатах все было перевернуто, содержимое нескольких ящиков и полок выброшено на пол — ищейки охотились на ценности, нашли и похитили. Справа от коридора находилась спальня: две кровати и два шкафа из светлого пятнистого березового дерева, бидермайер. В одном шкафу — одежда, в другом белье. В левом углу у окна стоял книжный шкаф красного дерева с изящными изогнутыми дверцами. шестидесятые годы прошлого века. Ящик был выдернут из шкафа и валялся на ковре, рядом лежала маленькая посеребренная латунная шкатулочка. Заплечных дел мастера, видно, посчитали ее неценной и небрежно бросили на пол. Пудра тонким шлейфом покрыла ковер вокруг и ящик. Книги были высыпаны из шкафа на пол и порваны в клочья. Гейне. Гете, Шиллер и Лессинг — растерзаны и растоптаны. Очевидно, коричневые культуртрегеры посчитали Гете и Шиллера евреями, так как евреи были обязаны сдавать книги «арийских» авторов. Я спас несколько неповрежденных еврейских книг и сложил их в каморке в лавке Бира. Два прекрасных библиографических издания 1890 года с порванными обложками я взял домой, как печальное напоминание. Приобрел я и книжный шкаф, немого обвинителя варварской нацистской системы, которая сначала грабила еврейское имущество, а затем убивала владельцев.

Уже осенью 1945 года никто в доме на улице Энгельуфер не смог мне ничего сказать о той еврейской семье или их местопребывании. Увезены, сгинули без права оставить по себе память. С 1946 по 1948 год я хранил этот шкаф в замке Фридрихсфельде, выставлял его, рассказывал его историю. Потом перевез его в свой родной дом, а в 1960 году — в свой музей грюндерства. Узнав, что в Берлине вновь будет создан еврейский музей, я в июне 1986 года подарил его еврейской общине на Ораниенбургской улице.