Я сам себе жена - [10]

«Мебель. Покупка-Продажа» гласила вывеска на старинном здании на улице Копеникер-штрассе, 148, и ниже — «Владелец Макс Бир». Я спустился внутрь, потому что уже один взгляд на витрину наэлектризовал меня: керосиновые лампы, рамы для картин и фарфоровые фигурки. Звякнул колокольчик, в воздухе уютно пахло старой мебелью. Худая женщина с узким лицом, седая и немного изможденная, вышла мне навстречу и поздоровалась. В углу подвала стояла печь, а посередине — длинный раздвинутый стол, немедленно приковавший мое внимание: на нем теснились пепельницы, книги, граммофонные пластинки, тарелки и чашки. Под столом лежали старые латунные люстры и граммофоны. Из задней комнаты, где, как я позже узнал, хранились картины и рамы, ко мне вышел Макс Бир в своем зеленом рабочем фартуке. Я поговорил с обоими, они мне сразу же понравились, очевидно — и я им. С тех пор я приходил почти каждый день. Это нагромождение из стульев, комодов, шкафов, а между ними портреты знати в золотых рамах — ах, это было прекрасно!

Макс Бир, добродушный, иногда чуть суматошный, ему был 61 год, своим дородным видом напоминал трактирщика, и действительно, когда-то он держал трактир в Мемеле. После Первой мировой войны Биры были выселены оттуда, осели в Берлине и начали торговать конторской мебелью, но в этом бедном районе дело себя не оправдало, и они переключились на торговлю подержанными вещами, что давало им достаточные средства к существованию.

Они быстро заметили, что я кое-что понимал в старых вещах, и позволили мне помогать в лавке. Я ремонтировал часы и мебель и был счастлив, что на заработанные деньги мог покупать себе старые кружки, лампы, газовые люстры, а вскоре купил себе даже эдисоновский фонограф и более пятисот валиков к нему. «Это наш маленький Левинсон» — фрау Бир погладила по голове худенького юношу. Он протянул мне руку, и я с интересом его рассматривал. В свои семнадцать лет он был едва ли выше меня. На нем была клетчатая рубашка, а поверх нее серый свитер и пиджак. Самым примечательным были его темные задумчивые и одновременно испуганные глаза, которыми он смотрел как боязливая лань. Этого юношу со сдержанными манерами и нежным лицом я сразу же принял в свое сердце. Он был помощником Макса Бира, и он был евреем.

Однажды Бир, человек не самого крепкого здоровья, пожаловался: «Мы должны вывезти большое наследство, нам с маленьким Левинсоном одним не управиться. Ты не хочешь нам помочь?» Само собой разумеется, я хотел. С тех пор мы стали выходить вместе. Если вещей бывало немного, мы вывозили их вдвоем с Левинсоном. Здесь я мог развернуться, я чувствовал себя свободно в лавке меня воспринимали таким, каким я был — Биры всегда называли меня «Лоттхен».

Маленький комодик запал мне в душу. Он продавался за восемь марок. Макс Бир взглянул в свой список: «Он стоил мне шесть марок, ну и получай его за эти деньги. В конце концов, ты помогал нести». Вечером дорога домой — ранец за спиной, комодик прижат к животу. Каждые десять метров мне приходилось опускать его на землю. Потом трамвай в Копеник. Водители уже знали меня и, когда видели, что я иду с тяжелой вещью, часто выскакивали, чтобы помочь мне забраться. «Эй парень, у тебя сегодня опять большой переезд? — шутили или поддразнивали они. — Это уже эксплуатация детского труда, придется сообщить, куда следует». Трамвай неторопливо катил в южный Мальсдорф. Этими рейсами я и заложил фундамент своего музея периода грюндерства.

Мы с маленьким Левинсоном стали искренними друзьями. Когда надо было вывозить чье-то наследство, мы вместе тянули и толкали по улицам тележку, нагруженную мебелью, и скоро мы знали каждый уголок Берлина. Я постоянно покупал старые вещи и книги, которые дешево продавались с лотка на мосту Шиллингбрюкке. Я быстро подружился с торговцем, и он особенно дешево продавал мне каталоги мебели и архитектуры периода грюндерства. Я часто заходил в маленькую лавочку старьевщика на площади Штралау напротив церкви, там я приобрел свои первые настенные телефонные аппараты 1900 года по пять марок за штуку. Тогда это были для меня большие деньги, которые еще нужно было заработать. Иногда приходилось продавать что-то из своей коллекции, частично из-за недостатка места, частично, чтобы купить что-то более важное.

Я едва дожидался конца школьных занятий, чтобы бежать на Копеникер-штрассе и работать. Со здоровым аппетитом проглатывал берлинские картофельные оладьи с брусничным мармеладом, которые пекла фрау Бир. Потом мы выезжали с тележкой и из домов и флигелей, из квартир в бельэтаже и каморок под крышей вытаскивали шкафы, комоды и буфеты. Когда приходилось везти пианино, я получал десять марок дополнительно.

Биры относились к Левинсону, как к своему ребенку. Невзирая на нацистские расовые законы — вряд ли кому-нибудь еще взбрело бы в голову по-дружески обращаться с евреями, мы ели все вместе в кухне в задней части подвала. Здесь это само собой разумелось.

14 ноября 1941 года я, как обычно, пришел после школы к Бирам и почувствовал, что что-то случилось. Фрау Бир смотрела на меня заплаканными глазами. Когда я спросил, и чем дело, она снова начала всхлипывать: маленький Левинсон не пришел на работу к восьми утра, как обычно, а когда Макс Бир пошел к нему домой, то узнал от соседей, что всю семью «забрали». Мы сидели и гадали: куда и почему? «Ну да, — говорил Макс Бир, наверно в Польше не хватает рабочих рук в сельском хозяйве, и евреев отправляют туда обрабатывать поля». Я вопросительно посмотрел на него. Мой желудок сжался, мне стало дурно от беспокойства. Увижу ли я когда-нибудь снова своего еврейского друга?