Я — русский еврей - [60]

Услышав «они», Хайнц вспомнил отца. И то, как он сам был наивен, когда верил, что можно укрыться в Париже. В это время он и Ольга шли по Риволи мимо памятника Каспару де Колиньи и гугенотам, погибшим в Варфоломеевскую ночь. Ольга остановилась. Посмотрела через чугунную ограду и сказала:

— Так всегда было и будет. Сначала зарежут, а потом ставят памятник. Думаю, что и деду моему когда-нибудь поставят. Ведь он был русский писатель. А кроме того, мы, Дурново, потомки Пушкина.

Деревья в саду Тюильри еще не распустились и не заслоняли просторную набережную Сены. День стоял теплый, весенний. На зеленой лужайке перед Лувром сидели и грелись на солнце парижане и резвились ошалевшие от весеннего воздуха собаки. Войны здесь не было.

— Зайдем в Лувр, — предложил Хайнц. — До войны я как-то был здесь в гостях у Джиоконды. И с тех пор — ни разу.

Они постояли перед картиной[76].

— Знаешь, — сказала Ольга (они незаметно перешли на «ты»), — каждый раз, когда я на нее смотрю, меня охватывает стихийный ужас. Под каким бы углом ни смотреть на нее, слева или справа, она глядит на тебя в упор и одинаково пристально и насмешливо. У меня такое чувство, будто она хочет мне что-то сказать. Что-то очень личное… Я открыла это для себя, но думаю, что это известно и об этом не раз писали.

Выйдя из Лувра, Ольга предложила где-нибудь перекусить. Хайнц, подумав, что Жак выручит и на этот раз, предложил зайти в брассери. Это было рядом. Жак, посадив их за столик в глубине темного зала, посмотрел на Хайнца из-за спины Ольги, закатил глаза и поднял большой палец. Ольга понравилась. Когда гарсон принес им по порции жаркого и зажег на стопе свечу, Хайнц спросил ее, что она будет пить. Ольга, улыбаясь, предложила:

— Давай закажем «шато петрюс».

— А что это за вино?

— Бордо. Одна бутылка стоит сотню франков.

И, посмотрев на растерянное лицо Хайнца, рассмеялась.

— Шучу. Но ведь я — богатая невеста. Мой дядя, брат отца, живет в Америке. Он — миллионер, и я единственная его наследница. Мало того, в Южной Африке живут Уэрнеры, родственники мамы. Владельцы не то алмазных, не то золотых приисков. Они зовут меня в Кейптаун. Надеюсь, немцы туда не доберутся. Между прочим, один из Уэрнеров женат на правнучке Пушкина и живет в Англии.

— У меня там брат, — сказал Хайнц. — Но в Европе война, и туда сейчас не попадешь. Я думаю, что и для тебя Кейптаун надежнее.

— Конечно, — согласилась Ольга. — Я и план уже обдумала. Надо ехать поездом через Бордо до Хендае. Это на испанской границе. Поезд приходит туда ночью. Контроля там почти никакого нет. Это сказали знающие люди. В крайнем случае — дать денег испанцу. А там Мадрид и Барселона. А из Барселоны каждую неделю в Кейптаун отправляется пароход.

— А тебе хотелось бы увидеть Россию? — спросил Хайнц.

— Конечно. Но ведь это невозможно. От родителей остался альбом с видами Петербурга. И даже есть фотография дома, где я родилась… А вот в Германию, где я выросла, меня не тянет.

— А меня тянет. Прошло меньше трех лет, как я уехал, а я очень тоскую по дому. Хотя никакого дома там больше нет. Ни дома, ни родных, ни друзей.

Потом к ним подошел Жак с тремя рюмками коньяка, и они выпили вместе. Когда Ольга, достав сумочку, хотела расплатиться, Хайнц запротестовал, а Жак отвел ее руку.

— Вы наш гость, — сказал Жак, — а с гостей, тем более очаровательных, мы денег не берем.

Он проводил их к выходу и постоял на улице, глядя им в спину. Хайнц оглянулся. Жак, улыбаясь, снова поднял вверх большой палец.

Ольга снимала квартиру в доме на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Гей-Люссак, возле Люксембургского сада. Хайнц взялся проводить ее. На мосту перед дворцом правосудия на них налетел ветер и унес в Сену ее шейный платок. Ольга сказала, что это к счастью. Значит, в Париж она еще вернется. И уже в конце пути, когда они увидели золотые стрелы высокой ограды Люксембургского сада, Ольга сказала:

— Тебе тоже нельзя здесь оставаться. Поедем вместе. В Кейптауне тебе дадут работу. И брату напишешь. Денег у тебя здесь нет и не будет. И не возражай, я же вижу.

Ольге показалось, что Хайнц хочет что-то сказать. Но Хайнц молчал и смотрел на консьержку, которая открыла им дверь.

Через несколько дней они сели в поезд на вокзале Аустерлиц. Накануне Ольга заплатила хозяйке пансиона, убедив Хайнца, что он отдаст ей долг в Кейптауне, как только получит от брата деньги. Ночью на границе они благополучно прошли через таможенную будку, где дремали два французских полицейских, и пересели в испанский поезд, ждавший у соседней платформы. У поезда было всего три старых вагона с деревянными скамьями, и он еле тащился. Ольга сразу же уснула, прислонившись к плечу Хайнца. Они сидели слева по ходу поезда, и рано утром ее разбудило яркое солнце. Хайнц не спал и что-то писал в тетради.

— Что ты пишешь? — спросила Ольга.

— Так… стихи.

— Ты пишешь стихи? Прочти.

— Как-нибудь после.

— И давно ты их пишешь? — спросила Ольга.

— Вот эти, про Джиоконду, написал сейчас. А вообще пишу с детства. Только никому не читаю.

Они проезжали через пустынную кастильскую равнину с камнями, кустарником и стадами овец, через широкий оливкового цвета простор. Издали овцы были похожи на камни, а груды камней — на овечий помет. Потом появились горы, покатые, спокойные, припорошенные снежком, на горизонте — синие.