Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - [40]

Было и еще одно приключение у нас с Макой. Однажды на заводе в конце рабочего дня мы, как обычно, сели на подоконник и о чем-то разговаривали. Рабочие в ожидании гудка, извещающего об окончании работы, собирали инструменты и спускались вниз. Был август, основные строительные работы были почти закончены, на этажах делали полы, но деревянных оконных рам еще не было. Мы с Макой так заговорились, что не слышали, как прозвучал гудок и все разошлись. Когда мы спохватились, оказалось, что все рабочие и служащие прошли через проходную, и она закрылась. Мы остались одни внутри военного завода, где были большие строгости со входом и выходом. Мы побоялись стучать в двери проходной, где, наверное, был сторож или дежурный. Что мы могли ему сказать? И кто бы мог понять, почему мы здесь остались? Не зная, что делать, мы решили пробираться к забору из колючей проволоки, которым был огорожен завод со стороны реки. Дойдя до забора, мы стали искать место, где можно было бы выйти наружу. Но проволока нигде не была нарушена, и мы потеряли всякую надежду. В отчаянии мы ходили вдоль забора, пока наконец не заметили небольшого углубления, где можно было пролезть под колючей проволокой на животе. Пока пролезала я, Мака приподнимала надо мной проволоку и отцепляла ее от моей одежды. Выбравшись наружу, я тоже приподнимала проволоку над Макой. Накануне прошел дождь, земля была влажной, и перепачкались мы ужасно. Подошли к реке, немного отмылись и решили подождать темноты, чтобы не обращать на себя внимания встречных. А когда пришли домой, где нас с тревогой ждали родители Маки, и рассказали, что с нами случилось, Всеволод Иванович пришел в ужас. Он объяснил нам, что если бы нас заметил кто-нибудь из охраны, то мог бы стрелять без предупреждения — такой был дан приказ. Так что нам просто очень повезло. И с нас взяли слово, что мы будем хранить об этом мертвое молчание.

Во второй половине августа в Мотовилихе и Перми начались дожди, а к концу месяца дожди уже шли не прекращаясь. Мы с Макой писали отчет о нашей строительной практике, делали к отчету иллюстрации и в самом конце августа вместе с Елизаветой Владимировной и Вовкой поехали в Томск, оставив Всеволода Ивановича одного, правда, на попечении домашней работницы. В Томске нас встретила великолепная осень, с сияющим солнцем, с деревьями в яркой расцветке, с прохладной, но совершенно сухой погодой. Это — наша Сибирь!

Страшная новость ожидала нас в институте — во время строительной практики где-то в Сибири два наших студента Юрий Болдырев и Борис Ульянинский заболели брюшным тифом и умерли. Трудно было в это поверить — такой чудовищной казалась эта смерть. Юрий Болдырев, с которым я на первом курсе проходила маршрутную съемку, был здоровым, веселым и красивым юношей, а Борис Ульянинский, единственный сын профессора Георгия Васильевича Ульянинского — умница и очень способный. Мы с Макой ходили как потерянные, ничего не могли делать. Да и не только мы — весь наш факультет переживал это. Мои друзья Никитин и Полянский, Ружанский и Никольский старались меня успокоить и отвлечь, но это мало помогало. После смерти моего отца смерть этих студентов была вторым страшным горем. Но делать нечего, надо было приниматься за работу, и я пошла в деканат, чтобы оформить свое зачисление на четвертый курс, так как набрала за третий семьдесят пять очков. Оставались еще хвосты по второстепенным предметам, и я собиралась сдать экзамены по ним этой же осенью.

Теперь у меня началась размеренная студенческая жизнь с посещением всех лекций и сдачей экзаменов наравне с другими студентами. Началась и работа по вечерам у Молотилова. Нельзя сказать, что у меня было много свободного времени, но теперь я не отказывалась от приглашений на стадион, в кино или в гости.

По физкультуре надо было сдать несколько упражнений на значок «Готов к труду и обороне» (ГТО). В ходе этой сдачи у меня обнаружились способности по стрельбе и бегу. Стреляя в тире по мишеням, я почти не имела промахов, а в соревнованиях по бегу на короткие дистанции я часто оказывалась на финише первой.

Дома всё было в порядке, братья учились. Олег летом торговал газетами и без буханки хлеба, купленного на заработанные деньги, домой не возвращался. Он был самым хозяйственным в нашей семье. Мама рассказала мне и о происшествии с младшим братом Борисом. Однажды, когда он играл с мальчишками в нашем дворе, мама услышала сильный взрыв. Она выбежала во двор и увидела бегущего навстречу ей мальчишку с совершенно черным лицом. Она крикнула ему: «Где Боря?» Он ответил ей: «Мамочка, это я. Не бойся, я живой». Оказалось, что мальчишки собрали где-то порох, насыпали в патрон и бросили в костер. Раздался взрыв, и ребятам опалило лица и одежду. У Бориса был ожог лица, врач прописал какую-то мазь, но мама решительно отвергла эту мазь и стала лечить его сама. Излюбленным средством моей мамы были свежие сливки. Она осторожно вымыла Борису лицо, уложила его в постель и стала смазывать ему лицо свежими сливками. Она наливала в разные блюдечки молоко, и как только на молоке образовывалась пленка сливок, мама густо смазывала ими лицо Бориса. Она делала это, не отходя от него ни днем ни ночью, в течение нескольких дней. И в результате добилась своего: сошли все коросты, и на лице образовалась новая кожа. Приехав из Мотовилихи, я увидела лицо Бориса совершенно чистым и свежим.