Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - [193]

Я так боялась чистого листа бумаги, а оказалось, что как только напишется первая фраза, остальные текут как бы сами собой. Писала, о чем помнилось, не соблюдая никакой хронологии и последовательности. Закончила воспоминания уже в Москве, и передо мной встал вопрос, как их скомпоновать. Когда все напечатала и перечитала, начала работать с ножницами и клеем. Хронологической записи не получалось, и я решила располагать написанное по людям, начиная с их знакомства с Бабелем до их уничтожения Сталиным.

Закончила воспоминания сценой ареста Бабеля, свидетельницей которого была. Предполагалось, что издательство только мне разрешит написать об аресте, остальные авторы не должны были об этом упоминать. Иногда я думаю о том, почему так хорошо запомнила многое из рассказанного мне Бабелем, его выражения и словечки. Помимо хорошей памяти, есть и еще одна причина. Я много думала о Бабеле, вспоминала наши поездки, разговоры, особенно, когда не была занята работой. В течение многих лет, в его отсутствие, я вспоминала и переживала все связанное с ним, как бы повторяя в уме эти события. И сейчас, когда прошло уже семьдесят лет без него, у меня перед глазами явно встает его образ и все, что к нему относится. И так будет до конца моих дней.

Окончив и смонтировав воспоминания, я попросила членов Комиссии, Георгия Николаевича Мунблита и Льва Исаевича Славина, меня выслушать. Мунблит, должно быть абсолютно не веря в мои способности, сказал, что согласен слушать двадцать минут и не более. Я с этим согласилась и начала читать. Когда прошло двадцать минут, я остановилась, но мне сказали: «Читайте дальше». Я пробовала остановиться еще через двадцать минут, и снова услышала: «Читайте дальше». Дочитав до ареста Бабеля, я остановилась и сказала, что об этом читать не могу. Тогда Славин сказал, что возьмет рукопись домой, а наутро позвонил мне со слезами в голосе и сказал: «Вы написали очень хорошие воспоминания, и они будут включены в книгу».

Больше всех меня хвалил Мунблит, который выполнял роль первого редактора и исправлял многих авторов книги, но в моих воспоминаниях он не исправил ни одного слова. Первое издание книги появилось в 1972 году. Мои мемуары вошли в сборник с большими сокращениями. В издательстве «Советский писатель» редакторы выбрасывали из них все крамольные по тем временам места, не разрешали даже упомянуть об аресте Бабеля. Воспоминания заканчивались фразой: ««Теперь не скоро вернусь в этот дом». Так сказал Бабель, уезжая в Переделкино 10 мая, а 15-го он был арестован».

Воспоминания остальных авторов тоже подвергались цензурным изъятиям, но если я для второго издания смогла в 1989 году все восстановить, другие авторы, умершие к тому времени, ничего исправить уже не могли. Для всех последующих изданий моих воспоминаний я дополняла их некоторыми штрихами к образу Бабеля, к его судьбе, а также сведениями о моей работе по изданию его произведений.

Когда я начинала писать о Бабеле, в семидесятые годы, я старалась изложить как можно больше фактов из его жизни, проходившей на моих глазах. О моем впечатлении о Бабеле как о человеке я писать не смела, считая, что это никого интересовать не может. Никаких оценок его творчества я не делала, считая, что не имею на это права.

И все же теперь, когда прошло так много лет после его чудовищного, ничем не оправданного убийства, за годы, в которые я так много думала о нем, хочу кое-что добавить к тому, что я уже написала.

Многие исследователи его творчества пытаются догадаться, у кого из писателей он что-то заимствовал, кто на него влиял, кто был его учителем. При этом доходят, по-моему, до абсурда. Один пишет, что Бабель взял все у Н. В. Гоголя, что Гоголь был его главным учителем, другие считают, что большое влияние на творчество Бабеля оказали Мопассан и Флобер. Отмечали воздействие на него Хемингуэя.

В небольшой статье Сергея Довлатова, которую я недавно прочла, говорится, что у Бабеля есть фразы, о которых можно сказать — это типичный Зощенко, о других — это же типичный Платонов, есть фразы, взятые у Булгакова. Один польский исследователь считает, что «Конармия» Бабеля написана под влиянием Данте Алигьери, особенно той части «Божественной комедии», где описан спуск в ад.

На мой взгляд, Бабель родился писателем, а не учился быть им. Его чрезвычайно обостренное чувственное восприятие было врожденным.

О проницательности Бабеля, о его способности видеть больше, чем другие, писали многие. И я была этому свидетельницей и могу привести примеры. Вот я слышу, что Бабель вышел из своей комнаты. Если у меня творится какой-то беспорядок, я хватаю брошенную на кровать или кресло вещь и прячу в первый попавшийся ящик шкафа. Бабель войдет, походит по комнате, а потом подойдет к шкафу и откроет именно тот ящик, в который я эту вещь спрятала. Он ничего не скажет, только улыбнется и уйдет.

Однажды в Кабардино-Балкарии мы сидели у Бетала за большим праздничным столом на разных его концах далеко друг от друга. Бабель был окружен журналистами и поклонниками и о чем-то оживленно с ними разговаривал. А меня в это время мой сосед схватил под столом за руку. Я попыталась освободить руку и подумала: «Хорошо, что Бабель так далеко и занят разговором и не видит этого». А после ужина он мне говорит: «Я видел, как Дятлов, журналист из газеты «Правда», схватил Вас за руку и какое сердитое у Вас было лицо».