Я пришёл дать вам волю. Любавины - [81]

– 9 -

Два казака на небольшой верткой лодочке гребли изо всех сил вниз по течению. Видно, старались держать ближе к берегу – к кустам. Переговаривались сторожко.

– Сколь нащитал?

– Триста набрал в голову и сбился. С тыщу будет. Двенадцать пушек.

– Смело они… развалились, как так и надо.

– Не знают, потому и смело.

– Хоть бы стереглись маленько…

– Не пуганные ни разу.

– Оно и мы-то – ждем, что ли, их? Я слыхал, они ишо где-то из-под Казани только-только выворотились… А они – вот они, голуби, пузы уж тут греют.

– Где теперь батька-то?

– В приказе небось? А где, поди?.. Там.

– Будет дело… Откуда, думаешь: с Москвы?

– С Москвы, должно. С казанскими вместе. Эх, разгуляться-та-а! Аж слюни текут. Накрыть можно… как кутят ситом.

– Даст бог, накроем.

Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.

– Иван, огляди стены, – велел Степан. – Возьми Проньку с собой – ему тут головой оставаться. Подбирай вожжи, Прон: людей зря не обижай, не самовольничай – кругом все решайте…

Ус шел со Степаном.

– Калган не болит? – спросил Ус просто.

– Нет.

– А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо!

Степан думал о другом.

– Где счас Матвей твой? – спросил он.

– Тебе зачем? – насторожился большой Ус.

– Надо повидать его… Не бойся, худа не сделаю.

– Со мной он вместе. Смотри, Степан… тронешь его – меня тронешь. А меня за всю жизнь никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.

Степан с усмешкой посмотрел на Уса:

– А князь Борятинский-то… Ты как та девка: ночевала – и забыла, с кем.

Ус замолк – обиделся. Был он как ребенок, этот Ус: зла вовсе не помнил, а обидеться мог зазря… Матвей про него сказал: «Пушка деревянная – только пужать ей».

– Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо бы – не бегать. Так бы суметь…

– Зачем Матвея-то надо?

– Глянется мне этот мужик твой. Умный. Ты береги его.

– Глянется, а сам стукнуть хотел… Первый-то раз.

– Попужать хотел и первый раз. Видно, натерпелся он за жизнь всякой всячины… А? Из таких – умные получаются. Где ты его взял-то?

– Все там же! – Ус весело и вызывающе посмотрел на Степана. – Как из-под Москвы бежали, там и подобрал. Пристал к нам… а бросать жалко стало. Натерпелся он, верно, много. Где только не бывал! А говорит не все… Даже не знаю откуда. Рязанский, наверно… Не спрашивал.

– Умный мужик, верно. Пойдем мировую с им выпьем. Из Рязани он.

– Откуда ты знаешь?

– Да он сам сказал давеча. Да и по выговору слышно.

– Ну, мировую? – совсем повеселел Ус.

– Мировую, чего нам с тобой, лаяться, что ль?

– Это дело другое, я не люблю лаяться. Не отставай тада от меня, а я поддам ходу. Как зачую, где вино, так меня не удержишь: как мельница ногами работаю.

Матвей, увидев Степана, встал со скамьи… Усмехнулся горько. Но не особенно испугался. Сказал:

– Так…

– Сиди, я тебе не боярин. – Степан посадил Матвея, сел напротив. – Мировую хочу с тобой выпить.

Матвей качнул головой:

– А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую. Лучше мировую, чем панихидную. Так ведь? – Матвей засмеялся один, атаманы не засмеялись.

– Не сказал ты свое слово: как лучше ийтить-то – вверх, вниз? – спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.

– Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз. – Матвей тоже прямо глянул в глаза атаману. – Еслив это правда война, то – вниз.

– Вниз. – Степан все глядел на Матвея. – Ишь ты!..

Матвей усмехнулся и с особенным любопытством посмотрел на атамана.

– Не боюсь я тебя, грозный атаман, – заявил он спокойно и даже весело.

– Давеча же убить тебя мог, – серьезно сказал Степан.

– Мог, – согласился Матвей. – Можа, и убьешь когда-нибудь. А все равно не боюсь.

– Как так?

– Люблю тебя.

– Хм…

– Одно время шибко я бога кинулся любить… Чего только над собой не делал! – казнил себя всяко, голодом морил… даже на горбатой женился… Ну – полюбил, вроде спокой на душе, молюсь. Пожил маленько – нет, не могу: обман гольный. Отстал. Ну, и больше уж – на кого же надеяться? Все. А с богом никак не могу – не могу его всего в башку взять, не дано. Душа-то, слышу, мертвая у меня…

– А чего хочешь-то? – надеесся-то. Чего надо-то?

– Хочу-то?.. – Матвей помолчал. – Сам не знаю. Жалко людей, Степан Тимофеич, эх, жалко! Уж и не знаю, откуда она, такая жалость. Самого-то – в чем душа держится, соплей перешибить можно, а вот кинулся весь белый свет жалеть. Да ведь только бы жалел! Ну и иди в монастырь вон – жалей на здоровье, молись. А то ведь руки чешутся тоже – тоже бы кому в зубы сунуть. Злюсь тоже. Прямо мука, истинный Христос. И не уйдешь от их никуда, от людей-то, и на их глядеть – сердце разрывается: горе горькое воет. Он вон, царь-то, церквы размахнулся строить – а што?.. А мужику все тесней да тесней, уж и выбор-то стал: или поместнику в ярмо, или монастырю – вот и все, весь наш выход стал.

– Хм… к богу хочет поближе – с церквами-то.

– Теперь стал я на людей надеяться, Степан. На тебя вот… – Матвей, как бы спохватившись, что сказал лишка, смолк.

– Эт ты с любовью-то ко мне вылетел… я знаю зачем, – жестко сказал Степан.

– Зачем? – искренне спросил Матвей.

– Чтоб наперед не страшиться меня. Сказал: «люблю» – у меня рука не подымется больше…