Я пришёл дать вам волю. Любавины - [83]

Почуяв возможность спасения, несколько человек – десятники и пятидесятники – упали на колени, взмолились:

– Атаман, смилуйся! Братцы, смилуйтесь!..

Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.

– Братцы, я рази вам плохой был?

– Смилуйся, атаман! Братцы!..

Степан молчал. Молчали и стрельцы.

– Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся.

К Степану пробрался Матвей Иванов. Заговорил, глядя на него:

– Степан Тимофеич…

– Цыть! Баба, – оборвал его Степан. – Я войско набираю, а не изменников себе. Счас все хорошими скажутся, потом нож в спину воткнут. Не суйся.

Твердость Разина в боевом деле какой была непреклонной, непреклонной и оставалась. Ничто не могло здесь свихнуть его напряженную душу, даже жалость к людям, – он стискивал зубы и делал, что считал нужным делать.

Больше никого начальных не помиловали.

– Стрельцов рассовать по стружкам, – сказал Степан своим есаулам. – Гребцами. У нас никого не задело?

Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.

– Кого? – спросил Степан, сменившись в лице.

– Дедку… Стыря. И ишо восьмерых, – сказал Иван.

– Совсем? Дедку-то…

– Совсем.

– Эх, дед… – тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал, опустив голову. – Сколь стрельцов уходили? – спросил.

Никто этого не знал – не считали.

– Позовите полуголову Федора.

Полуголова Федор Якшин до конца не верил в свое освобождение. Когда позвали его, он, только что видевший смерть своих товарищей-начальников, молча кивнул головой стрельцам и пошел к атаману.

– Сколь вас всех было? – спросил тот.

– Тыща. С нами.

Степан посмотрел на оставшихся в живых стрельцов.

– Сколь здесь на глаз?

Заспорили.

– Пятьсот.

– Откуда?.. С триста, не боле.

– Эк, какой ты – триста! Три сотни?.. Шесть!

– На баране шерсть.

– Пятьсот, – сходились многие. – Пятьсот уходили, не мене.

Полуголова Федор, толковый мужик, поглядел на своих стрельцов.

– Не знаю, сколь вам надо, – сказал он грустно, – но, думаю, наших легло… с триста. С начальными.

– Мало, – сказал Степан.

Не поняли – чего мало?

– Кого мало? – переспросил Иван.

– Хочу деду поминки справить. Добрые поминки!

– Триста душ отлетело – это добрые поминки.

– Мало! – зло и упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков по берегу. Оглянулся, сказал: – Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Семку Резанова. – И продолжал идти по самому краю берега. О чем-то глубоко и сумрачно думал.

Через некоторое время пришли те, кого он звал: Иван Черноярец, Прон Шумливый, Ивашка Кузьмин, скоморох Семка.

Степан сел сам, пригласил всех:

– Сидайте. Прон, в Камышине бывал?

– Бывал.

– Воеводу тамошнего знаешь? Нет, так: он тебя знает?

– Откуда!

Степан подумал… Побил черенком плети по носку сапога.

– Ивашка, боярский сын… – сказал он и пристально посмотрел на боярского сына. – Бывал в Камышине?

– Как же! – поспешил с ответом перебежчик, боярский сын. Этот боярский сын из Воронежа, в обиде великой на отца и на родню, взял и перекинулся к разинцам и, кажется, уже жалел об этом – особенно после избиения царицынцев. Но делать нечего… Единственное, наверно, что можно сделать, уйти опять к своим. Только… и гордость противится, и… как теперь поглядят свои-то? – Бывал. Много раз.

– Воевода тебя знает?

– Знает.

– Хорошо знает? Голос твой узнает?

– Как же!

– Добре. Приберете из войска, которое не в казачьем платье… Поедете в Камышин, попроситесь в город. Ты, Ивашка, попросисся. Но с тобой будет мало, с дюжину – по торговому делу. Слышно, мол, Стенька где-то шатается – боязно. Вон скомороху, мол, язык срезали. Пустют. Там подбейте воротную стражу… или побейте, как хочете: откройте вороты. Ты, Прон, с сотнями схоронись поблизости. Как вороты откроются, не зевай, вали.

– Еслив откроются…

– Откроются. Силы у их там мало, я знаю, лишних людишек всегда примут. Ишо порадуются. Я так-то Яик-городок брал. К утру чтоб Камышина на свете не было. Выжечь все дотла, золу смести в Волгу. До тех пор я Стыря земле не предам. Все взяли? Людишек с добром и со скотом… в степь выгоните. Зря не бейте – они по деревням разойдутся. Приказных и стрелецких – в воду. А городка такого – Камышина – пускай не станет, пускай тоже не торчит у нас за спиной. Взяли?

– Взяли.

– С богом. Иван, подбери людей. Сам здесь останься. Станут наши пытать: куда, чего – не трепитесь много. К калмыкам, мол, сбегать. И все. Ивашка… – Степан поглядел на боярского сына. – Еслив какая поганая дума придет в голову, – лучше сам на копье прыгай: на том свете достану. Лютую смерть примешь. Загодя выбрось все плохие думы из головы. Идите.

Казаки ушли.

Степан остался сидеть. Смотрел вверх по Волге. Долго сидел так. Сказал негромко:

– Будет вам панихида. Большая. Вой будет и горе вам.

…Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили.

Горели свечи, и пахло как в церкви.

В красном углу, под образами, сидел… мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет он был во все чистое, нарядное. При оружии. Умыт.

Пили молча. Наливали и пили. И молчали… Шибко грустными тоже не были. Просто сидели и молчали.