Я пришёл дать вам волю. Любавины - [79]

– Слава те господи, – с искренней радостью молвил Матвей Иванов, – умные слова слышу.

Все повернулись к нему.

– Ну, Степан Тимофеич, тада уж скажу, раз велишь: только это про твою дурость будет…

Степан сощурился и даже рот приоткрыл.

– Атаманы-казаки, – несколько торжественно начал Матвей, – поднялись мы на святое дело: ослобождать от бояров Русь. Славушка про тебя, Степан, бежит добрая. Заступник ты народу. Зачем же ты злости своей укорот не делаешь? Чем виноватый парнишка давеча, что ты его тоже в воду посадил? А воеводу бил!.. На тебя же глядеть страшно было, а тебя любить надо.

– Он харкнул на меня!

– И – хорошо, и ладно. А ты этот харчок-то возьми да покажи всем: вот, мол, они, воеводушки: так уж привыкли плевать на нас, что и перед смертью утерпеть не может – надо харкнуть. Его тада сам народ разорвет. Ему, народу-то, тоже за тебя заступиться охота. А ты не даешь, все сам: ты и суд, ты и расправа. Это и есть твоя дурость, про какую я хотел сказать.

– Лапоть, – презрительно сказал Степан. – А ишо жалисся, что вас притесняют, жен ваших уводют. Да у тебя не только жену уведут, а самого… такого-то…

– Ну вот… А велишь говорить. А чуть не по тебе – так и лапоть. А все же послушай, атаман, послушай. Не все сапогу ходить по суху…

– Я не про то спрашивал. Черт тебя!.. Чего он молотит тут? – Степан поглядел на всех, словно ища поддержки. И к Матвею: – Я рази про то спрашивал?

– Так ведь еслив думать, то без спросу надо. Как есть…

– Ты, Матвей, самый тут умный, я погляжу. Все не так, все не по тебе, – заметил Ларька Тимофеев, и в глазах его замерцал ясный голубой свет вражды.

– Прямо деваться некуда от его ума да советов! – поддержал Ларьку Федор Сукнин. – Как скажет-скажет, так хошь с глаз долой уходи…

– Да ведь это про нас, про рязанских, сказано: для поговорки до Москвы шел, – отшутился Матвей. И посерьезнел. – Я што хочу сказать, Степан Тимофеич: ты ладно сказал – «думайте», а сам-то, сам-то не думаешь! Как тебя сгребет за кишки, так ты кидаисся куда попало.

Степан как будто только этих слов его и ждал: уставился на Матвея… С трудом разлепил губы, сведенные злой судорогой.

– Ну, на такую-то бойкую вшу у нас ноготь найдется, – сказал он и потянул из-за пояса пистоль. – Раз уж все мы такие дурные тут, так и спрос с нас такой же…

Ус, как и все, впрочем, обнаружил возможную скорую беду тогда только, когда Степан поднял над столом руку с пистолем… Ус, при своей кажущейся неуклюжести, стремительно привстал и ударил по руке с пистолем снизу. Грохнул выстрел: пуля угодила в иконостас, в икону Божьей Матери. В лицо ей.

Матвея выдернули из-за стола, толкнули к дверям…

Степан выхватил нож, коротко, резко взмахнул рукой… Нож пролетел через всю избу и всадился глубоко в дверь – Матвей успел захлопнуть ее за собой.

Степан повернулся к Усу… Тот раньше еще положил руку на пистоль.

Долго смотрели друг на друга.

В избе все молчали, и такая это была тягостная тишина, мучительная.

Степан смотрел не страшно, не угрожающе, скорей – пытливо, вопросительно.

Ус ждал. Тоже довольно спокойно, мирно.

– Еслив вы счас подымете руки друг на дружку, я выйду и скажу казакам, что никакого похода не будет: атаманы их обманули, – сказал Иван Черноярец. – Вот. Думайте тоже, пока есть время.

Степан первый отвернулся…

Некоторое время еще молчал, словно вспоминая что-то, потом спросил Ивана спокойно:

– С чего ты взял, что мы руки друг на дружку подымаем?

– К слову пришлось… Чтоб худа не вышло.

– Я слухаю вас. Куда ийтить? – спросил всех Степан.

– Вверх, – твердо сказал Ларька.

– Пошто? – пытал Степан.

– Вниз пойдем, у нас, один черт, за спиной тот самый муж с топором окажется – стрельцы-то где-то в дороге. Идут.

– И в Астрахани стрельцы.

– В Астрахани нас знают. Там Иван Красулин. Там посадские – все за нас… Оттуда с топором не нагрянут.

– Мы ишо про этих ничего не знаем, – заспорил с Ларькой Сукнин. – Можеть, и эти к нам склонются, верхние-то, с Лопатиным-то.

Разговор пошел вяло, принужденно. Казаков теперь, когда беда прошумела мимо, занимала… простреленная Божья Мать. Нет-нет да оглядывались на нее. Чудилось в этом какое-то недоброе знамение. Это томило хуже беды.

Степан понял настроение казаков. Но пока молчал. Ему интересно стало: одолеют сами казаки этот страх за спиной или он их будет гнуть и не освободит. Он слушал.

– Худо, что мы про их не знаем, худо, что и они про нас тоже не знают. А идут-то они из Москвы да из Казани вон. А там про нас доброе слово не скажут, – говорил Иван.

– Где-нигде, а столкнуться доведется, – настаивал Ларька; он один не обращал внимания на простреленную икону.

– Оно – так… – нехотя согласился Федор Сукнин.

– Так-то оно так, – вздохнул Стырь – так, чтоб только что-нибудь вякнуть. – Не везде только надо самим на рога переть. А то оно… это… к добру тоже не приведет.

– Вниз пойдем, у нас войско прирастет, вверх – не ручаюсь, – подал голос Прон Шумливый, казак, вырученный разинцами из царицынской тюрьмы – сидел там за воровство.

– Оно – так… – сказал опять Черноярец.

– Сдохли! – воскликнул огорченный атаман. И передразнил есаулов: – «Оно – так», «Оно – та-ак». – Помолчал и, повернувшись, заговорил спокойней: – Мой это грех – я стрелил. Я же не метил в лоб ей, нечаянно вышло… Что же теперь – и будем сидеть, как сычи? Закоптелыша прострелил!.. – Голос Степана окреп. – А как звонить начнут на всю Русь – проклинать? Куда побежите? Эх, други мои, советники… – Степан оглядел «советников», вздохнул: то ли правда никто из них не внушал ему счастливой веры, то ли притворился, что одни только горькие и опасные думы пришли вдруг ему в голову, когда он внимательно посмотрел на сподвижников своих.