Я — посланник - [40]

— Да, — говорю я вслух. — Конечно буду.

Она улыбается в ответ: «Ну и замечательно». То есть хорошо, что все в порядке и никаких обид. Вообще-то, Одри плевать на «Ежегодный беспредел». Она футбол терпеть не может.

После игры в карты Одри заходит ко мне в гости, и мы выпиваем на кухне.

— Как новый парень? Нормально все? — спрашиваю я, стоя к ней спиной.

В руках у меня тостер, я вытряхиваю крошки в раковину. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть Одри в лицо, и замечаю на полу багровые пятна. Засохшая кровь с моего многострадального затылка и собачья шерсть. Куда ни глянь, все напоминает о миссии.

— Да, спасибо, неплохо, — отвечает она.

Мне хочется сказать: «Извини, что приперся к тебе тогда ни свет ни заря». Но я молчу. Раз уж все в порядке и мы не поссорились, незачем мусолить эту тему. Все равно ничего не изменишь. Я пытаюсь заговорить об этом несколько раз, но не получается. Ну и к лучшему.

Водворяя тостер на привычное место, я краем глаза ловлю в нем свое отражение — оно немного размытое из-за грязи, но растерянность в глазах видна четко. Болезненная растерянность, я бы даже сказал. В этот миг меня пронзает осознание: насколько жалка и неприглядна моя жизнь. Сижу с девушкой, но она встречается с другим. Получаю послания и не могу их доставить… Тут в глазах вспыхивает решимость. В тостере просматривается будущая версия Эда Кеннеди! Я снова пойду к Томасу О’Райли на Генри-стрит. Надену старую грязную куртку, не возьму денег и сигарет, как тогда. И на сей раз я дойду до входной двери — и постучусь.

«Так надо», — думаю я. И говорю Одри:

— А я теперь знаю, куда идти.

Она прихлебывает грейпфрутовую газировку и спрашивает:

— Ну и куда?

— Еще к троим людям.

Выцарапанные на камне имена живо всплывают в моей памяти, но Одри я о них не рассказываю. Зачем?

А она просто сгорает от нетерпения — так ей хочется узнать, как зовут моих новых подопечных.

Я это вижу по ее лицу.

Но Одри молчит — и должен заметить, это ее положительная черта. Одри никогда не давит и не занудствует, ибо прекрасно знает, что в таком случае не вытянет из меня ни слова.

И я рассказываю, как нашел эти имена.

— В общем, сел ко мне парень, а потом решил сбежать, не заплатив, ну а я за ним…

Одри потрясенно качает головой:

— Слушай, эти люди, похоже, серьезно заморочились… подстроить такое…

— Да, ребята неплохо осведомлены о моей жизни, едва ли не лучше меня самого…

— Вот именно, — прищуривается Одри. — Эд, а кто знает тебя настолько хорошо?

В том-то все и дело.

— Никто, — честно отвечаю я.

«Что, и я не знаю?» — удивляется Швейцар.

Я оборачиваюсь и отвечаю: «А ты как думал? Типа, пару раз со мной кофе пил — и уже в курсе всей моей подноготной?»

Вообще-то мне иногда кажется, что я сам себя толком не знаю.

Отражение в тостере пристально смотрит мне в глаза.

«Зато теперь ты знаешь, что делать», — говорит оно.

«Это точно», — думаю я в ответ.

На Генри-стрит я оказываюсь следующим вечером после работы. Как и планировалось, дохожу до входной двери. Стучусь.

Надо сказать, что дом отца О’Райли при ближайшем рассмотрении оказывается не просто развалюхой, а чудовищной развалюхой. Чудовищной от слова «чудище».

Выслушав, кто я, священник без дальних мыслей приглашает меня в дом.

Оглядевшись в прихожей, я неожиданно выдаю:

— Господи, вы что, здесь никогда не убираетесь?

«Ой! Я сказал это вслух?!»

Поволноваться как следует не выходит, потому что святой отец моментально отвечает:

— Ты бы на себя посмотрел, сын мой. Ты что, куртку вообще не стираешь?

— Один — один, — киваю я.

Молодец отче, за словом в карман не лезет.

Святой отец, кстати, лысоватый мужчина примерно сорока пяти лет. Пониже, чем брат, с темно-зелеными глазами и сильно оттопыренными ушами. Отец Томас облачен в сутану — даже странно, что он живет здесь, а не в церкви. Мне всегда казалось, что священники живут прямо в церкви: на случай, если прихожанину срочно понадобятся совет или помощь.

Мы проходим на кухню и садимся за стол.

— Чай или кофе?

Вопрос задан так, что у меня нет возможности отказаться от всего, надо обязательно выбрать что-то.

— Кофе, — отвечаю я.

— С молоком и сахаром?

— Да, спасибо.

— Сколько ложек сахара?

— Четыре, — отвечаю я с некоторым смущением.

— Четыре?! Ничего себе! Ты прямо как Дэвид Хелфготт!

— Это кто такой, черт подери?

— Ну как же! Это пианист! Сумасшедший, но гениальный! — поражен моим невежеством отец Томас. — Он в день выпивал по десять кружек кофе с десятью ложками сахара.

— И что, хорошо играл?

— Да, — кивает он и ставит чайник. — Ненормальный, но пианист хороший.

Теперь в его зеленых, бутылочного цвета глазах светится доброта. Огромная, как вселенная.

— А что, Эд Кеннеди, ты тоже сумасшедший, но хороший?

— Не знаю, — пожимаю плечами я, а священник хохочет над собственной шуткой.

Кофе готов, отец Томас ставит его на стол и садится сам. Прежде чем сделать глоток из чашки, он спрашивает:

— У тебя, случайно, не пытались стрелять сигареты или мелочь? Ну, там? — показывает он кивком на улицу.

— Ага, пытались. А один парень все выпрашивает у меня куртку!

— Да ты что? — Святой отец осуждающе качает головой. — С чего бы это? Похоже, у бедняги совсем нет вкуса.