Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров - [38]

Зрителей, как правило, не наблюдалось, время сугубо деловое, обеденное. И кусочки хлеба, отработанными щелчками летящие в разных направлениях, становились центром разыгрываемых мизансцен, из которых актер, сидящий на лавочке в обычном московском дворе, «собирал» свой увлекательный спектакль. Однажды мы разговорились, и я убедилась, что мой собеседник и замечательный актер Театра на Таганке Гот-либ Михайлович Ронинсон к тому же и прекрасный рассказчик. В тот день кое – что из нашей беседы я записала. Это – небезынтересно.

«Во время обеда сегодня позвонил Раниенсон – из миманса Большого Театра (очень талантливый артист, первоклассно показывал на последнем капустнике Мордвинова, а на предыдущем Небольсина!) – сказал, что хочет поблагодарить Мих. Аф. за его отношение к себе: «Никогда не думал, что такой большой человек может быть так прост. Никогда в жизни не забуду его отношения». А Миша мне… рассказывал, что на следующий день после капустника Раниенсон подошел к нему и сказал: «Если Вам когда – нибудь понадобится друг, располагайте мной.»

Это строки из дневника Елены Сергеевны Булгаковой. Там есть еще ряд записей, в которых говорится о Гоше Ронинсоне, как звали его друзья (фамилию Елена Сергеевна писала неправильно).

Гоша Ронинсон познакомился с Булгаковым в тот год, когда, тот работал консультантом ГАБТА. Готовилась постановка оперы «Иван Сусанин», либретто делал Сергей Городецкий, консультировал Михаил Афанасьевич. А Гоша в ГАБТе был всего лишь артистом миманса, на одном из капустников, облачившись в женское платье, пел под Барсову, вытянув, как и она, вперед руки («а ручки у нее были очаровательные!»): «В полу – но – о – чной тишине…» И Булгаков, которого он улыбающимся прежде никогда не видел, тут весело смеялся, хохотал рядом с ним Рубен Николаевич Симонов. Словом, успех Готлиб Михайлович имел большой. И, слышит, Булгаков говорит Симонову: «Рубен, ты бы взял Гошу к себе…» А тот: «А куда ж ты его предлагаешь, он же картавый…».

Булгаков, однако, не унимался: «Он исправится, Ленин тоже был картавый»… Вот так Ронинсон попал в Вахтанговское училище. И с тех пор готов был для Михаила Афанасьевича сделать все на свете. Как – то Булгакову понадобилась копировальная бумага (ее очень трудно тогда было достать), Ронинсон обежал кучу учреждений, обольстил, как мог, молоденьких машинисток, те делились с ним копиркой, которая быстренько перекочевывала к писателю на Арбат.

А еще одним «артистическим крестным отцом» Ронинсона был актер Михаил Чехов, племянник Антона Павловича Чехова. По свидетельству Готлиба Михайловича, самый гениальный актер, которого он вообще знал за всю свою жизнь: комедии играл так, что публика задыхалась от хохота, на трагедиях – рыдала, а некоторых особо чувствительных дам приходилось из зала выносить вон. Гоша тогда еще учился в школе, и учился из рук вон плохо, но уже пел в детском хоре ГАБТА. И с Пушкинской улицы через служебный ход бегал смотреть спектакли Второго МХАТа (он располагался в здании, где ныне находится Центральный Детский театр). Служители мальчика обычно охотно пускали. А тут вдруг вышло распоряжение, запрещающее детям посещать взрослые спектакли. Дело было зимой. Стоит перед подъездом «неотличник Ронинсон» и горько плачет. Вдруг чувствует прикосновение меха к щеке. Глянул – Чехов! И тут он как зарыдал в полный голос: «Ой… Чехов!.. Ой… любимый!… Меня не пускают!…» Тот его привел в гримерную, которую делил с очень хорошим актером Чабановым, вызвал администратора и приказал: «Будете мальчишку сажать на мое место. Это – будущий артист!» С той поры в театр мальчик Гоша проходил беспрепятственно. А Чехов – вскоре уехал из России… навсегда. Гоше Ронинсону в тот год исполнилось 12 лет.

Если болен морально ты

Или болен физически

Захандрил эпохально ты

Или эпизодически

Не ходи ты по частникам

Не плати им ни грошика

Иди к Гоше, несчастненький,

Тебя вылечит Гошенька!

(Пунктуация рукописного текста мной сохранена – И.Т.)

Этот листок с шутливым стихотворением Владимира Высоцкого, подаренный ему на пятидесятилетие, Ронинсон хранил свято и благоговейно, как и портрет с дарственной надписью Булгакова. Еле умолила показать, долго уговаривала, упрашивала, увещевала разрешить переснять. Готлиб Михайлович колебался: «Кто вас, журналистов, знает, унесете, потеряете…» Так и не решился расстаться с оригиналом. Но дал копию, ее и пересняли.

Шутливые и теплые, стихи Высоцкого как всегда точны. Написаны еще до того, как Ронинсон, к которому Высоцкий обратился в тяжелую минуту – умирала мать, – не растерялся и среди ночи мгновенно организовал реанимационную бригаду. Но то ли с легкой руки Высоцкого, то ли по какой еще причине, и сослуживцы по театру, и просто знакомые привыкли к тому, что «Гошенька поможет, спасет – и от головной боли, и от заикания (говорили, он действительно обладал такими способностями), и от хандры, и от депрессии…»

А на похороны «милого Володи» Готлиб Михайлович не пошел, сам впал в сильнейшую депрессию и видеть своего любимца в гробу не пожелал…

Время от времени заходил ко мне домой, сидел в нашей крохотной кухоньке на третьем этаже, доставал из бухгалтерского портфеля смятые листочки и читал мне стихи Высоцкого, читал охотно, неторопливо, много, ничего не выпевая, без всяких «фортиссимо – пианиссимо» – нетривиально проникая в самую суть тончайшими колебаниями голоса, интонации, взгляда, добираясь в такие потаенные глубины, до которых, мне думается, не каждому актеру дотянуться. Мне до сих пор слышны эти интонации. Михаил Чехов тогда сразу разглядел – «Артист»!