Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров - [37]

– У Гарбо никогда не было норки за 40 тысяч долларов (очевидцы утверждают – была! – И.Т.)! Это была моя шубка! Я ее одолжила у хозяина магазина, где работала. Мы жили тогда очень стесненно, эмиграция – вещь, знаете ли, очень нелегкая. У нас не было таких больших денег, чтобы ее купить. А еще я тогда одолжила чудное платье и жемчуга… Сейчас у меня очень большая коллекция драгоценностей. Но я их не ношу, это опасно. Они все застрахованы и лежат в сейфе швейцарского банка. Я же надеваю копии.

– Вы так любите драгоценности?

– Как не любить, я же русская. У меня и сегодня самая красивая на свете норка – от Диора. Погодите! Я Вам ее сейчас покажу. Уверена, Вам очень понравится!..

– Тоже светлая?

– Нет, светлых я больше не ношу, мода прошла. Так вот, в тот вечер в Америке, я вошла в зал под руку с моим мужем. И все сразу стали спрашивать друг друга: «Кто эта красавица?» Как она потрясающе одета!» «Ах, это жена Кальмана?!»… Успех был огромный, и мой расчет полностью оправдался. Кальману сразу же предложили турне, студия Metro – Goldwyn – Mayer приобрела права на постановку «Марицы»… А потом он написал новую оперетту – «Леди из Аризоны»… Мы стали жить в большом богатстве…

– Вы считаете, оперетты Кальмана популярны и сегодня?

– Тьфу – тьфу – тьфу. – Вера Кальман слегка закатывает глаза и стучит по дереву.

– А какую из его оперетт любите больше всего?

– «Принцессу цирка», русскую.

– В Америке Вы особо не задержались. Через шесть лет после окончания войны вернулись в Европу. Кальман умер во Франции, а похоронен в Вене? Он так пожелал?

– Он мне никогда ничего об этом не говорил. Просто как – то обмолвился: «Верочка, ты сама решишь…»

– Вы ни о чем не жалеете?

– Я никогда не жалею о том, что уже сделала…

Наш разговор длился больше двух часов, и я вдруг заметила, что светская львица Вера Кальман устала, что спину уже держит не так прямо, что глаза погрустнели… «Пойду, – сказала я и тоже загрустила, что так и не сподобилась увидеть «самую красивую на свете норку», – совсем Вас расспросами замучила…» Мадам Кальман выпрямилась: «Хорошо, идите, а мне пора одеваться. Вечером я должна быть на большом party…»

Когда я потом рассказывала друзьям, что в апреле 1997 года познакомилась на одном приеме в Австрии с супругой Имре Кальмана, многие удивлялись: «Но ведь он же давно… Сколько же ей было лет?». Сделав нехитрые подсчеты, я пришла к выводу, что на момент нашей с ней встречи Вере Макинской – Кальман было 84 года.

Она умерла через два года – в ночь на 26 ноября 1999 года в Цюрихе. Умерла также как и ее муж, во сне. Завещала похоронить себя рядом с Имре Кальманом – на Центральном кладбище в Вене. Умерли и их дети – сын и дочь. Осталась самая младшая – Ивонна, живущая сейчас уже не в США, куда ее, бывало, приезжала навещать Верушка, а в Мексике. Дочь, определившая себя хранительницей всех семейных тайн, а потому заботливо и неустанно рисующая в интервью идиллические картинки из жизни дружного семейства Кальманов.

Готлиб Ронинсон. Спектакль одного актера и пернатых

Владимира Высоцкого я лично не знала. Студенткой младших курсов удалось пару раз попасть на его спектакли (контрамарки доставал знакомый подруги моей двоюродной сестры Аревик, служивший то ли осветителем, то ли бутафором уж и не помню точно в каком театре. Мы сидели на «Гамлете», смотрели, как неистово мечется по сцене артист Высоцкий в черном, грубой вязки свитере, как вытягивает до предела шею с сильно проступающими жилами и страшно боялись, что сцена не выдержит подобного накала, что вот – вот жилы на шее актера лопнут, Гамлет до срока упадет бездыханный и всех нас попросят на выход…

Спустя короткое время после того как поступила на работу в «ЛГ» и еще только – только осваивалась с ролью журналиста эдакого – то издания, Высоцкий умер. Гамлета он в последний раз сыграл 18 июля 1980 года, а 25 июля его не стало. Это были дни Олимпиады с «Ласковым Мишкой», ограниченным контингентом спортсменов – иностранцев и прочей немудреной чепуховиной и лакированной мишурой. 28 июля мы с коллегами из «ЛГ» (кто счел для себя возможным) пошли на похороны. От Цветного Бульвара, где тогда располагалась газета, двигались пешком по Садовому Кольцу, до самой Таганки, до угла театра. Рядом шагали такие же молчаливые молодые и немолодые люди. В руках у каждого были зажаты, как мне помнится, цветы гвоздики, почему – то одни лишь гвоздики (других в Москве, наверное, в тот день не продавали). Вокруг театра уже было выставлено оцепление, много милиционеров в белых, так помнится, форменных одеждах… На близстоящих деревьях висели то ли особо удачливые зеваки, то ли фотокорреспонденты. Толпа то двигалась, то застывала. Вынос гроба задерживался, и пространство вокруг тихо и тревожно гудело словно под высоковольтными проводами…

А вот напрямую с Высоцким (через «шесть рукопожатий») меня познакомил совсем другой человек, тоже – театральный. Мы жили в одном дворе. Много лет. Раскланивались при встрече. А если мне случалось на неделе работать дома, в определенный час я выходила на балкон и ждала, когда Готлиб Михайлович Ронинсон возвратится из театра. Он входил через арку со своим большим потрепанным «бухгалтерским» портфелем и присаживался на скамейку у моего подъезда (его подъезд был следующий и скамейки возле него вовсе не было). И тут же к нему слетался отряд пернатых нашего двора (чуяли они его, что ли, или специально поджидали?). То, что происходило дальше, я называла «спектаклем одного актера и пернатых», в котором каждый из действующих лиц роль свою знает хорошо, но особое значение придает импровизации.