Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров - [33]

Тот, кому довелось хоть раз беседовать со знаменитым оперным режиссером, сразу же отметит его тягу к оригинальной трактовке происходящих вокруг событий и описываемых образов.

– Знаете, – говорит, к примеру, Покровский, – есть такой романс: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…» Это же, в сущности, шутка. Я так и вижу некоего старичка, который, как теперь говорят, «ловит кайф» в сладких воспоминаниях: «Люблю ли тебя я, не знаю, но кажется мне, что люблю…» Но если эта дама, не дай Бог, позвонит и скажет: «Я к тебе сейчас приеду! – он будет в ужасе. Это гениальная вещь! А послушайте, как ее поют? Всерьез. Ну и выходит вранье. Певец не видит драматургии.

– А с сегодняшней точки зрения, – продолжаю я допытываться, – Станиславский для Вас по – прежнему – единственный новатор?

– Станиславский – на все века. Я часто встречал талантливых режиссеров, которые утверждали: «Станиславский, конечно, гениален, но – устарел». Я был на репетициях у Ежи Гротовского, который тоже считается гениальным режиссером. И знаете, что скажу: он – талантливый спекулянт. Потому что в том случае, о котором веду речь, он, Гротовский, репетировал для меня, а Станиславский репетировал всегда для себя, для своего ощущения мира.

На репетиции «Кармен» Константин Сергеевич вдруг говорит: «А вы знаете, вот Кармен. В нее влюбляются, а она…» Мы все думаем: «А что же она?» «А она, – торжествующе завершает Станиславский, – курит». И все. И образ Кармен готов. Хорошая актриса уже знает, что сыграть.

Режиссерский путь Покровского начался в 1937 году, сначала в Горьковском театре оперы и балета, затем были 50 лет работы в Большом театре, и, наконец, он создал свой Камерный музыкальный театр, где с тех пор каждый зритель постоянно убеждается: опера очень даже нескучная штука. Стоит лишь прийти на «Свадьбу Фигаро», «Дон Жуана» или «Севильского цирюльника», или любой другой спектакль. На его счету их более 170, спектаклей, показанных всему миру.

– Если бы я был президентом, – заявляет Борис Александрович, – я бы немедленно совершил перестройку – к опере. Ну перестроились же от нормальной жизни к рыночной. А я бы перестроил сразу на оперу, чтобы не опера старалась идти в ногу со временем, а время шло бы в ногу с оперой.

– Вы, Борис Александрович, не любите современных новаторов. Это относится ко всем областям жизни или касается только оперы?

– Тут у меня позиция принципиальная: хотите быть новатором, ставьте Стравинского, Прокофьева, Шостаковича, Берга, ставьте современных композиторов – новаторов. Но если уж берете какое – нибудь произведение, то не должны прилеплять себя к опере, думая что – то улучшить в ней. Просто будьте любезны его (композитора) музыкальные образы на сцене раскрывать и делать их сценическими, найдя драматургию в музыке.

– Теперь говорят иначе. Говорят: такой – то режиссер трактует эту оперу так.

– На это я отвечу: значит, он неграмотный, значит, не прочитал партитуру. Вот, скажем, я возьму две строчки из Пушкина: «Мой дядя самых честных правил…» И я, режиссер, буду понимать это по – своему. Мол, не честных он правил, а бандит. Честные правила – насмешка, честных правил вообще не бывает. Вот так я его понимаю. Пушкина. Поэтому могу делать что угодно. Есть такое слово – вседозволенность: что хочу, то и ворочу. Мне сказали, что в ГИТИСе режиссеров сейчас учат: опера – это одно, а спектакль, поставленный на эту оперу, – другое. Пошлее не придумаешь. Опера 400 лет живет, и живет, постоянно развиваясь и идя в ногу со временем. Меняется время, и меняется опера. Был когда – то Монтеверди, а потом появился Глюк и его реформы. Однажды Стравинский мне сказал: «Если хотите, чтобы вас уважали, постарайтесь не улучшать классиков». Вот улучшать классиков я более всего и боюсь.

– Но Вы ставите «Евгения Онегина» так, как Вы ставите, как Вы его видите.

– Не – е – т! Я ставлю точно по Чайковскому. Две старушки варят варенье и болтают. Я трачу много времени на репетиции, стараясь научить двух певиц петь так, чтобы была ясна интонация: болтают! «Что главное в пении?» – спрашивал Шаляпин. И отвечал: «Интонация». То есть окраска звука. И если эти певицы научатся так петь, что я пойму: болтают, – я приближаюсь к Чайковскому. Но если какой – то премудрый англичанин говорит своим актерам: «Смотрите: налетели пчелы на варенье, и потому вы должны надеть шляпы, чтобы пчела не укусила», или, скажем: «Вы должны пчелу отгонять», то извините: это не написано ни у Пушкина, ни у Чайковского.

Я консерватор. Консерватором стал восьми лет в стенах Большого театра. Не на сцене, не в фойе, не в партере, а на пятом ярусе, на галерке, где я торчал с утра до вечера, куда меня пускали все: билетеры, гардеробщики. А Вы знаете, чем была в то время галерка Большого театра? Это университет! Там собирались та – ки – е любители и знатоки! Среди них побыть – все узнаешь об опере. Вот вышел на сцену артист, а о нем один зритель и говорит: «У него красивые ноги». Другой же перестал с ним из – за этих слов разговаривать. Потому что считал: о таком артисте так говорить нельзя. Потому что артистом тем был Козловский. В переводе на нормальный язык разговор означал следующее: один заявил, мол, у Козловского нет голоса. Второй ответил: ты сам дурак. Это все мудро, это все влюбленные в оперу люди. И они были консерваторы. Попробуй там что – нибудь изменить.