Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров - [32]

Борис Покровский: «Консерватором я стал в 8 лет.»

Как известно, театр начинается с вешалки. В данном случае он начался с подъезда. Едва отворилась входная дверь, в проеме лестницы возник силуэт здоровенного вышибалы, который вежливо поинтересовался: «Куда, сударыня, изволите?» «К режиссеру Покровскому, – отвечаю, – в квартиру такую – то». И тут за первой фигурой возникла вторая – близнец дознавателя, – хорошо отработанным жестом указуя на двери лифта: «Прошу».

Сомнительно, конечно, что оба господина, стерегущие покой очередного «нового русского», вселившегося в престижный дом на Кутузовском проспекте на переломе ХХ века, что – либо слышали о Станиславском и его системе. В лучшем случае забрезжит в памяти что – то далекое о некоем «Славянском базаре». Однако мизансцена вышколена и проиграна была с завидным мастерством. Верилось сразу.

…В просторной квартире прославленного оперного режиссера спокойно и по – старомодному изящно. Борис Александрович Покровский, проворчав нечто нелестное в адрес подъездных вышибал, с удовольствием стал рассказывать, как однажды его, студента первого курса ГИТИСа, Станиславский пригласил к себе домой и спросил: «И чем вы там в ГИТИСе занимаетесь?» «Системой Станиславского», – ответствовал Покровский. «А что это такое?» «Система – это правда, это… это надо чувствовать», – объяснил мэтру студент. Станиславский: «А все же что конкретно?» И тогда Покровский говорит: «Нам дали задание – разделить на куски последний монолог Чацкого». «И сколько у вас получилось кусков?» – заинтересовался Станиславский. «Я хотел было наврать, преувеличить, – признается Борис Александрович, – меня мучило, что мой товарищ по курсу, Товстоногов, которого я очень любил, сколько хотел, столько кусков и делал. У него их было семнадцать, а у меня всего шесть. Но не смог я соврать старику, который смотрел на меня с восторгом и любопытством. Я сказал правду: «Шесть кусков». Станиславский огляделся по сторонам – не дай Бог, кто подслушает, и сквозь зубы пробормотал: «А Сальвини в Отелло играл один кусок». И после этого добавил: «Он, Чацкий, ревновал…»

– «Если бы, – говорит Покровский, – я в те годы заявил в ГИТИСе, что, мол, Чацкий ревнует, меня тут же выгнали бы из института. Потому что чувства играть нельзя. Это написано во всех книгах Станиславского. Но Станиславский – счастливый живой человек. Он напишет одно, а подумает другое!»

Не сразу даже понимаешь, что интервью режиссер Покровский тоже ставит – как очередной спектакль. Он драматургию этого жанра видит прекрасно. Конечно, постановка оперы и беседа с журналистом – задачи разные, и усилия для их осуществления несоизмеримы. А кто сказал, что профессия оперного режиссера тривиальна и с чем – то соизмерима? Давно уж возведенный в ранг оперного патриарха, Покровский убежден: Опера послана ему судьбой, он лишь претворил в жизнь ее предназначение.

– Борис Александрович, – я в свою очередь с восторгом взираю на Покровского, – у вас со Станиславским были тесные взаимоотношения?

– Тесных взаимоотношений со Станиславским в то время не было ни у кого. Потому что он был взаперти. Потому что был нездоров, а вокруг много врачей.

– Но Вы ведь ходили к нему и в студию?

– У меня было большое желание туда попасть. Однажды мы с Товстоноговым записались в миманс театра, где Станиславский ставил «Кармен». Там по сцене должны были ходить тореадоры. Но нас не взяли, мол, ходите плохо, неэффектно. А спустя какое – то время меня из института направили на практику в Художественный театр. И так случилось, что Станиславский, узнав, что у них теперь есть практикант, велел прийти к нему домой.

– Вы были там только вдвоем?

– Я, он и врачи вокруг. Врачи, которые все время показывали на часы и качали укоризненно головами. (Смеется.) Это примерно то, что делают сейчас в Камерном театре со мной. Если Вы придете на мою репетицию, то застанете тот же «спектакль», что был у Станиславского. Я провожу репетицию. Вдруг кто – то подходит и говорит: «Борис Александрович, пора!» – «Что пора?» «Обедать, – говорят, – пора…» Мне бы еще поработать, а меня уже уводят под руки в буфет и как бы исключают из творчества.

– Значит, Вам тоже, как Станиславскому, приходится студентов и практикантов вызывать для доверительной беседы домой?

– Во – первых, я не Станиславский. И потом, Вы даже себе не представляете, что это была за личность! Как – то мы с Товстоноговым в восторге сказали Мейерхольду на репетиции: «Эта мизансцена – настоящее новаторство!» Он ответил: «Т – с – с… Новаторства в театре быть не может, потому что эта ниша занята – давно и навеки – Станиславским».

– А каким Вы увидели Станиславского?

– Ну, во – первых, седой красавец. Я и сегодня вижу, как он смотрит на меня.

– ?

– Ну, представьте себе, что я его сын, который приехал из Лондона, где меня признали больше Шекспира. Этакий победитель. Станиславский спросил: «Вы хотите быть оперным режиссером?» «Да, – отвечаю, – хочу». Он мне: «Замечательно! А еще нужно обязательно быть актером… Вы не думайте, что Немирович – Данченко не актер. Он – актер. Да еще како – о – й актер!» Вот так Станиславский поведал мне тайну о Немировиче – Данченко. Он говорил со мной, как с другом, как с приятелем…