«Я плачу только в подушку». Откровения «первой леди СССР» - [42]
Вчера узнала, что я не понимаю мужчин, потому что росла без отца. Оказывается, моя мама «испортила» меня своим женским воспитанием. Проплакала всю ночь. Я в самом деле совершенно не понимаю мужчин. Как можно быть таким жестоким? Как можно отталкивать женщину, которая хочет ласки, утешения? Люди с годами меняются так сильно, что становятся непохожими сами на себя. Я полюбила одного Николая, а сейчас живу с другим. С чужим мне человеком. Очень трудно поверить в то, что он меня не любит. Понимаю все, я же не дура, но в глубине души осталась надежда. Как заноза. И больно, и тоскливо, а все равно надеюсь. Не хочу, а надеюсь – вдруг все образуется? Мне кажется, что я заслужила немного счастья. Или если не счастья, то хотя бы спокойной жизни. Спокойная жизнь и есть счастье, когда просыпаешься и радуешься новому дню.
Никогда не думала, что стану выпрашивать любовь. Всегда считала, что я слишком гордая для того, чтобы просить. Но не выдержала и поддалась минутной слабости. Теперь корю себя за это. Даже не корю, а проклинаю. Слабость и глупость до добра не доводят.
Урок того, как можно перевернуть все с ног на голову, я получила в марте 62-го, когда меня вызвали в ЦК на заседание Президиума для обсуждения моего поступка[197]. Моего проступка. Меня обсуждали люди, хорошо меня знавшие. Совсем недавно я сидела за одним столом с ними. Теперь мне достался стул у стены – скамья подсудимых. То был суд. Самый настоящий суд, приговор которого никакому обжалованию не подлежал. Я много думала. Я осуждала себя за свой поступок и как коммунист, и как мать и жена. Я была неправа. Кругом неправа. Но это был мой проступок и мое личное дело. Партии и ЦК он никак не касался. Необдуманный поступок женщины, обманутой теми, кому она доверяла. Плевки в душу переживаются очень трудно. Подчас кажется, что жизнь потеряла смысл. Тяжело. Очень тяжело. Я думала, что меня вызовет к себе Никита Сергеевич и отчитает. Я была готова к тому, что меня снимут с министров. Прозвучало же однажды: «Психопатка не может быть руководителем». Но я совершенно не была готова к тому, что мой проступок будет расцениваться как «протест против партии». Протест против партии! Ни больше ни меньше! Я не понимала – в чем выражался этот протест? Если бы я написала какое-нибудь письмо с выпадами в адрес партии или сделала бы какие-то высказывания, тогда был бы повод для таких серьезных выводов. Для таких ужасных выводов. Но я ничего подобного не делала. У меня и в мыслях не было ничего такого. Для меня, коммунистки, партия священна. Партии мы обязаны всем, что у нас есть. Как я могла нападать на партию, протестовать? Бред! Чушь! Пропустить вечернее, заключительное заседание съезда – это не «протест». Мало ли у кого какие причины. Тем более что заключительное заседание носит сугубо формальный характер. Вся работа уже завершилась. Но тем не менее меня обвинили в «протесте», и мне пришлось держать ответ.
Меня хотели убрать совсем. Чтобы и духу моего не было. Никита Сергеевич не любил оставлять рядом с собой недовольных. Или тех, кого он сам считал недовольными. Понимал, что рано или поздно старые обиды могут аукнуться. Мне грозила ссылка. Куда-нибудь подальше, руководить фабрикой. А если бы исключили из партии, то ничем бы больше руководить не смогла. Меня хотели уничтожить. Не в физическом, а в политическом смысле. Потому и ставили вопрос таким образом. Дело же не в том, что совершил человек, а в том, какое обвинение ему предъявили. Я в глазах Никиты Сергеевича была человеком крайне ненадежным еще и потому, что у меня были хорошие отношения с Молотовым, Булганиным и Жуковым. А после того как их сняли, я не говорила о них ничего плохого. Мне всегда казалось недостойным сплетничать за спиной. Тем более о тех, кого сняли. Но другие наперебой ругали снятых и этим доказывали свою «преданность» Никите Сергеевичу. После они так же ругали и его самого. Горбатого только могила исправит.
Спас меня Козлов. Мы с ним ладили и, кроме того, считались родственниками. Скорее считались, чем были. То, что наши дети были женаты, не очень-то сильно сблизило наши семьи. Дети сами по себе, а мы сами по себе. Но в глазах других членов Президиума мы были родней, близкими людьми. Любой удар, направленный в меня, был одновременно ударом по Козлову. А если бы меня сослали куда подальше, то Никите Сергеевичу сразу же стали бы нашептывать про Козлова. Вот мол, затаил на вас обиду из-за Фурцевой, камень за пазухой держит. Никита Сергеевич очень верил таким наветам. Сам же держал камень на Сталина и дожил до того, что смог свести с ним счеты. Хоть и с мертвым, а свел. Так что от моей опалы до козловской много времени бы не прошло. От силы – год. Козлов это понимал и не хотел рисковать своим положением. После того как сняли Кириченко, вторым номером в Президиуме стал Козлов. Разумеется, завистников и недоброжелателей у него было больше, чем у меня.
Я хотела покаяться, рассказать на заседании все, как было, и сказать, что осуждаю себя за свою слабость. Но Козлов запретил мне это делать. Он сказал, что от меня ждут формального признания для того, чтобы расправиться со мной. Мнения членов Президиума по моему вопросу разделились, и незачем давать моим противникам такой козырь, как мое признание. «Они не скажут, что Фурцева смалодушничала, они скажут, что Фурцева пыталась их шантажировать», – сказал мне Козлов. Он был прав. Шантаж, которого на самом деле не было, можно было представить как «протест против партии». Получалось так, как будто я намеренно не довела начатое до конца. Договорилась с мужем и домработницей, устроила спектакль. Смотрите, что я сделала! Если не вернете в Президиум – повторю! Примерно так представляли дело. «Надо написать, что все произошло случайно. Как-нибудь объяснить», – велел Козлов. Я, как могла, постаралась «объяснить». Уже во время заседания Президиума поняла, что он был прав. Видимо, Козлов успел склонить на мою сторону большинство в Президиуме, потому что критиковали меня не так уж и сильно. Вполовину от того, чего я ожидала. Никита Сергеевич почувствовал это. Он всегда хорошо чувствовал настрой на заседаниях. Если понимал, что большинство не на его стороне, менял свое мнение, чтобы оставаться с большинством. В своем выступлении он сказал, что понимает, какие мотивы мною руководили. А вот те, кто оценил случившееся как «протест против партии», меня на самом деле не поняли. Я осталась министром культуры. «Протест» мне больше никогда не припоминали. А ведь сложись все иначе, я бы была уничтожена окончательно. Козлов меня поддержал, и за это я ему благодарна. Иной раз и не думаешь, что вот на этого человека можно рассчитывать в трудную минуту, а он приходит на помощь. Тогда радуюсь невероятно. Но чаще приходится огорчаться. Чаще люди меня разочаровывают.
