Я отвечаю за свою страну - [12]

Я спросил про улыбающегося.

— В конце отпуска раза два видела. Ничего толком не знаю. Тоже старый приятель Игоря, лип к нему. Чем-то он отталкивал, хотя в известном обаянии ему не откажешь; если хотел, сердечнее его человека не найдешь.

— Пробовали вы искать Игнатьева?

— Из его знакомых я знаю только Валентина, да и то плохо. Несколько раз ему звонила, говорила с родителями и не могла понять: то ли его нет дома, то ли его не зовут к телефону.

Большего у нее, пожалуй, не узнать, и я ее отпускаю. И она уходит в своем коротком пальто, слегка покачиваясь на высоких каблуках, как все красивые женщины. Рассказ Инги ясности не внес. Помимо участников компании, возник еще Резо, не говоря уже о том, кто улыбался на фотографии. Последний напомнил мне детство, блокадную 206-ю школу.

…В феврале 1942 года в наш дом у Нарвских ворот попали три снаряда. Через неделю мы переехали в квартиру на Фонтанке, ближе к работе матери. Весной город стал оживать, и вскоре после нашего переезда я оказался во вновь открытой 206-й школе, собравшей всех выживших ребят с огромной территории от Загородного проспекта до площади Островского и от Чернышева переулка до Невского. Тогда-то я и познакомился с пареньком, удивительно похожим на смеющегося на фотографии. Он был невысок, горбонос, ходил в сапогах, водился с бедовыми ребятами. Я его чем-то обидел, теперь не вспомнить чем. Были мы с ним одинакового роста и одинаково худые. Ответить на обиду словом он не смог, зато через два дня подвел ко мне в школьном дворе высокого парня, который, не говоря ни слова, ударил меня кулаком по лицу и ногой в пах. Много лет я о нем ничего не слышал и только года два-три назад встретил случайно у входа в ресторан «Садко». Лысоватый, с брюшком, он кого-то терпеливо поджидал, созерцая длинные носки своих забрызганных грязью ботинок. Он узнал меня и уловив мой взгляд, напыщенно произнес: «Такова жизнь». Теперь он воскресал в моей памяти, помню о нем все, кроме имени и фамилии…

Следующего по очереди — «папу», Аркадия Михайловича Раздольского — решил навестить прямо на работе. Когда я встречал его на юге, мне хотелось подойти и поздороваться — так он похож на главного врача нашей стоматологической поликлиники Михаила Абрамовича, и каждый раз в последний момент вспоминал, что тот отдыхает в Варне. «Папа» — высокий, гладкий, с прекрасной шевелюрой, с поставленной улыбкой золотого рта, отменно одет. Профессия зубного врача ему очень бы пошла: благородная и, говорят, доходная. Оказался «папа» всего лишь портным, то есть портным, возможно, первоклассным, просто в наш век «не звучит» эта профессия. «Папа» вышел ко мне, как к заказчику, — веселый, занятой, внимательный. Который раз вижу, как меняется лицо, казенной становится речь, как человек теряет свою индивидуальность, когда подобные встречи происходят внезапно. Многие люди начинают мучительно вспоминать свои несуществующие грехи. Эти метаморфозы — ценный материал для социологов, исследующих модную тему «Человек и закон».

«Папин» рассказ выглядел очень скромно. Игоря знает давно как приятеля сына по школе. Решили в этом году вместе отдохнуть. На юге ничего особенного не запомнилось, все как всегда. «Папа» после положенных ванн вернулся домой. Друзья собирались поехать в Грузию к какому-то знакомому, зачем — «папа» не интересовался. Несколько дней назад прилетел Валентин, забежал на минуту домой, бросил вещи и убежал. Торопился, кажется, на встречу с Игорем и еще с кем-то.

Рассказывает «папа» очень медленно, взвешивая каждое слово. Он подтвердил, что Эля Соболева приезжала на юг на несколько дней к сыну. Девушка она умная, но циничная, он, «папа», таких не любит. Ингу увидел впервые в поездке: красивая, избалованная, пустая. Игоря она, пожалуй, любит, насколько умеет. Домой Валентин больше не приходил. Родителей это не волновало, так бывало и раньше: годы молодые, да и отпуск еще не кончился. Неизвестного с фотографии «папа» не запомнил. Короче говоря, мне он показался из людей, которые на допросе при малейшей возможности на любой вопрос предпочитают сказать «нет», дабы не иметь каких-либо осложнений.

Затем я занялся Элей Соболевой. Днем застать ее легче, поскольку вечером она может выступать. По работе я привык к любым поворотам, но прием у Эли меня обескуражил. Узнала она меня сразу и не только не удивилась, а приняла так, будто мы только вчера виделись.

— Хорошо, что ты меня нашел. Нам тут духа мужского не хватает. — От нее отдает спиртным. Окна комнаты выходят в узкий ленинградский «колодец», и без включенного торшера было бы совсем темно. На тахте сидит женщина, разглядеть которую я не могу.

— Ира, — протянула та руку, не вставая.

— Борис, — ничего другого мне не остается.

— Что будешь пить, Боренька? — по праву хозяйки спрашивает Эля.

— Может, не время?

— Дети у нас не плачут, и выходная я сегодня. — Она берет с пола початую бутылку коньяка и разливает по рюмкам. — За смелость, как говорил мой любимый муж!

Очень хорош я должен быть сейчас со стороны. Будь наша компания сфотографирована и опубликована в какой-нибудь калифорнийской газете, подпись к снимку звучала бы примерно так: «Инспектор полиции Филипс после успешной операции по изъятию тонны героина отдыхает в кругу своих поклонниц». Но я простой советский инспектор УРа, а не какой-нибудь коррумпированный американец и потому пью коньяк, не глядя на поклонниц. Эля закурила и посмотрела мне в глаза, как тогда на юге: