Я останавливаю время - [69]

Долговязый, симпатичный матрос с рыжей, как пожар, шевелюрой, спокойно вышел из парадного горящего дома с двумя маленькими детьми на руках. Можно было подумать, что он вышел на прогулку — так нежно, по-матерински успокаивая их на своем языке, он шел, не замечая, как горела его синяя матросская роба.

— Так ведь никакой актер не сыграет, вот досада! Света бы сюда хоть немного! — горевал Коля, держа в руках камеру.

Из толпы выбежала мать. Она бросилась к матросу, схватив детей, и убедившись, что они в порядке, начала целовать парню руки, голову.

— Спасибо, миленький! Родненький ты мой! И откуда ты, хороший!.. — Женщина плакала от счастья.

Красный, смущенный моряк говорил что-то по-английски, но видя что его не понимают, показал на плачущих детей пальцем и снова бросился в огонь. В момент, когда начала рушиться кровля, он выскочил дымящийся, держа в руках большой белый сверток.

— Ну, слава богу! Вот черт какой, сколько времени держал всех на взводе, — со вздохом облегчения сказал Халушаков.

Вздох облегчения был общим. Но как велико было удивление всей толпы и самого матроса, когда из открытого свертка показалась большая кукла. Дети получили куклу, перестали плакать, а моряк ринулся дальше помогать людям.

Деревянный Архангельск превратился в сплошной костер. Стало светло, как днем, жарко, как в Африке.

Мое внимание привлек дом профсоюза моряков. На нем во весь фасад висел огромный портрет Сталина. Из окружавших его окон языки пламени со всех сторон набросились на его лицо. Оно, как живое, к моему ужасу, от страшной боли в судорогах стало, наморщив лоб и брови, коробиться, а рот из-под охваченных пламенем усов взывал о помощи. Я стоял, как завороженный с камерой в руках, не имея сил оторвать взгляда от происходящего. Неужели с ним может произойти… Нет… Нет! Даже думать не надо…

А самолеты больше не появились. Словно их главной целью был не город, не порт, не корабли, не дома, — а этот огромный портрет, который так долго держался в стороне от огня, и так мгновенно сгорел, как только огонь добрался до него…

РОЖДЕСТВО В ВЕСТМИНСТЕРЕ

Лондон, зима 1942 года

Не дай мне Бог сойти с ума…

А. С. Пушкин

Мы проснулись, когда в иллюминатор ласкался рассвет. Наш пароход «Тбилиси», на котором мы с оператором Халушаковым шли из Архангельска в Лондон, шел медленно, казалось, даже стоял на месте. Тонко пищала наверху морзянка.

— Когда же он спит?.. — начал, зевая, Халушаков и вдруг крикнул в тревоге: — Смотри! Скорее, скорее! Что это?

В открытую дверь было видно, как мимо нас проплыла торчащая из воды мачта, ее верхушка. Мы так быстро не одевались даже по тревоге. Схватили камеры и выскочили из каюты. Было серо. Солнце еще не показалось, и света для съемок не хватало…

— Что это? Идем, как через кладбище — кресты, кресты…

Халушахов стоял рядом у фальшборта с камерой наготове в таком же недоумении, как и я. Слева и справа по борту проплывали покосившиеся кресты мачт лежащих на дне потопленных кораблей. Мой друг снимал и приговаривал:

— Бог мой! Сколько их тут!

Передо мной невольно возникла «Червона Украина», лежащая на дне у Графской пристани. Так же торчали из воды покосившиеся кресты мачт, и так же грустно стонали на них чайки…

Чем ближе мы подходили к Темзе, тем сильнее накатывала тяжелая канонада. Воздух сотрясался от глухих залпов крупнокалиберной береговой артиллерии из Англии, и ответной — из Франции.

— Дуэль через пролив? Чертовски интересно! Но как снимать?

— Запишем на звук. Сначала — вой снарядов над проливом, потом звон посуды в буфете кают-компании, — ответил я шуткой.

Далеко над нами пронеслись стремительные «спитфайры». Выглянуло помятое солнце и пронизало туманную дымку золотыми стрелами. Выше тумана, описывая большие спирали, летели морские бомбардировщики «сатерленды». Вдали с громким грохотом вонзился в море снаряд — один, другой, третий. Высокие фонтаны вздыбили море. Тяжко звякнула в буфете стеклянная посуда. Прошел мимо Лондона караван. Тяжелый снаряд разорвался довольно близко от «Тбилиси».

…Англия встречала наши корабли радостно. Стихийно возникали митинги на палубах, пирсах, улицах, в клубах. Встречи происходили всюду — случайные и организованные. И все были теплыми.

Мы не могли не волноваться. Нас трогало тепло встреч, понимание никогда ранее не встречавшихся и никогда ранее не понимавших друг друга. Мы радовались: на пленке оставались редкие по силе воздействия кадры.

— Почему бы вот так не жить всем людям на земле? Неужели для того, чтобы понять друг друга, необходима такая тяжелая встряска, как война?

Халушаков вытер вспотевший лоб и стал укладывать в кофр аппаратуру.

Мы воспользовались посольской машиной и поехали по нашему адресу. Лондон предстал перед нами сразу, как только мы выехали из ворот «Сори комершл дока». Лабиринты серых с пестрой рекламой узких улочек, заполненных людьми, машинами и неуклюжими двухэтажными автобусами, надвинулись на нас, оглушая, и, поглотив, понесли в левостороннем потоке. Все было новым, необычным, чужим, и мы молча катились вперед, изредка останавливаясь на перекрестках перед белой перчаткой высоченного полисмена. Я смотрел на приземистые закопченные дома, маленькие магазинчики, кафе, бары, забегаловки. Мы проезжали рабочий район города. Мне стало невыносимо грустно. И это Лондон? Настроение моего друга от моего не отличалось… Только потом, объехав почти весь мир, я привык к тому странному ощущению, которое бывает, когда твои представления о чужих странах и городах сталкиваются с реальностью. Как правило, представление всегда более многообещающе, чем реальность, и первое, что испытываешь вперемежку с любопытством, — разочарование. И только потом, когда узнаешь ближе любой город, его улицы, его привычки, начинаешь понимать, что он неизменно интереснее того, что ты от него ждал.