Я останавливаю время - [41]

Володя Байков каждому оператору дал четкое задание. Нашему асу — Михаилу Федоровичу Ошуркову — снимать крупно вождя, трибуну и все, что там происходит, а мне — высший пилотаж и реакцию народа. Я пользовался длиннофокусной оптикой и телеобъективом 500. В промежутках между двумя пролетами решил заглянуть на Сталина этим объективом. На этот раз я увидел его так близко, как никогда. Даже почему-то мне стало страшно. Он стоял совсем рядом — передо мной. Можно было дотронуться до него. Его лицо крупно — во весь кадр. Правильный овал лица, чуть тронутого не то мелкой оспой, не то непонятной рябью. Я даже оглянулся, не следит ли кто за мной. Рыжеватые усы с проседью прикрывали мягкую скупую улыбку. Его немного прищуренные — живые веселые глаза с оранжевой искоркой, показалось мне, все время улыбались. Я смотрел в объектив, разглядывая с большим любопытством «Великого вождя человечества», и совсем не волновался — как тогда, на Красной площади, в первый раз. Этот короткий взгляд прервал нарастающий рев эскадрильи тяжелых, новой конструкции, надвигающихся на Тушино бомбардировщиков. Я продолжил съемку парада, а в мыслях был Он…

«Нет, нет, мама, конечно, не права. Он ни в чем не виноват — он слишком высоко — до него невозможно дотянуться… И этим кто-то пользуется».

Тяжело и медленно — пешком — шло время. Тридцатые годы… Лучше о них не вспоминать. Больше было недоумений и вопросов, чем ответов на них. Газеты, журналы, театры и кино славили наши умопомрачительные успехи в строительстве социализма. Все самые выдающиеся открытия в науке, культуре, искусстве принадлежали только нам, и Великий Сталин — наш отец родной — вел нас к полному торжеству коммунизма. Тридцатые годы — ералашный, пестрый калейдоскоп горечи, радости, недоумения, сомнений и тяжелых потрясений. Люди жили и никак не могли осмыслить происходящее.

Он! Только Он знает, как жить стране! За всех думает… Жили и ждали, что скажет Он. И Он сказал: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей!» И Он это сказал не на ветер. Каждое первое марта каждого года в стране происходило снижение цен на продовольственные и промтовары, и это мероприятие особенно возвеличивало его славу. Тогда народ не догадывался, что каждый из нас сам участвовал в этом снижении, выплачивая из собственной зарплаты огромные займы.

Высоко поднялась и захлестнула страну новая волна славы. Писатели, композиторы, поэты, художники, кинодеятели не скупились в своем творчестве, славя «великого гения человечества». А выдающиеся ученые — академики превозносили его труды по вопросам марксизма и языкознания.

«Жить стало легче и веселей»: продовольственные магазины завалены крабами. Промтоварные — ситцем и гардинами. Но, казалось, веселое настроение граждан было тревожным. Так жил город. Как жила деревня — мы не знали. Не знали, что в деревне тяжко и голодно. Но и наше «благополучие» было тяжким… Никто не знал, придут за ним ночью или не придут? Прислушивались к шагам на лестнице, к шуму мотора «черного ворона». Им даже стали пугать детей — «Вот приедет «черный ворон» и заберет тебя!».

…Время шло с остановками на парадах. Торжественных, пестрых, красочных, неповторимых. Каждый парад с высокой трибуны кто-то исчезал. Заболел, наверное, думали мы, кинооператоры, фоторепортеры. Только Молотов и Ворошилов никогда не болели. Твердо, непоколебимо стояли они по обе стороны от «Него»…

ВЫСТАВКА

Москва, май — июнь 1940 год

…Перечитывал написанное. Мало у меня глаголов. Вот в чем беда. Существительное — это изображение. Глагол — действие… Излишества изображения — болезнь века.

Валентин Катаев

Три года я работал для «Известий» — снимал по всей стране и для газеты, и для «души», — и 1 мая 1940 года в Центральном Доме кино открылась выставка моих фотографий. На открытие собрались друзья — и из газеты, и со студии, и из ВГИКа. Пришли и совсем незнакомые мне люди. Выставку открывал писатель Лев Кассиль, он говорил много хороших слов, каких — не помню, так был взволнован этим первомайским событием, героем которого стал я сам, что все слова, которые говорились мне в этот день, проходили через меня, не задерживаясь — ни в сознании, ни в памяти. В какой-то степени эта выставка стала итогом моей работы в тридцатые годы — от ГИКа до начала войны. И не только экзаменом профессионального мастерства, репортерского и художественного видения, но и показателем гражданственного и личностного уровня, которого я достиг к этому времени. Теперь я понимаю, что, будучи достаточно «зрячим» в том, что касалось образов времени, я был и достаточно слеп в том, что касалось их значений. И в этом я, наверное, был типичным представителем своего времени, своего поколения, его уровня сознания.

Все время, пока была открыта выставка — с 1 мая по 15 июня на столике у стены лежал красный альбом с кремовыми тисненными страницами, в котором весьма охотно и обильно расписывались посетители — и пришедшие на выставку специально, и случайно. И эти записи, на мой взгляд, — очень точный слепок времени и нашего самоощущения в нем.

«Тов. Микоша, замечательный первомайский подарок Вы преподнесли в своей прекрасной работе». «Вы с большой любовью и тактом отразили нашу советскую действительность и нашу природу…» Эта запись открывала «книгу отзывов». Подпись неразборчива.