Я останавливаю время - [11]

Мне надлежало внимательно следить за углями, чтобы они горели и не мигали. Занятие это было не легким, но привычным для меня, так как, работая киномехаником, я привык иметь дело с углями. Но угли то и дело мигали, оператор снизу грозил кулаками, и по его губам я видел, что в мой адрес летели не совсем лестные выражения.

Мы часто работали вдвоем с моим новым товарищем из Новороссийска, Леней Троцким, с которым подружились сразу же по приезде в Москву. Но после инцидента на съемке Лене отказали в работе. А случилось следующее.

Мы сидели на лесах рядом, и каждый корпел над своим прибором, как умел. Леня очень старался «не мигать», но ничего не получалось — проклятый прибор подмигивал в самое неподходящее время. Оператор грозно показал ему кулак и сделал такой жест ногой, показав на одно мест, что сомневаться не приходилось: если еще раз мигнет, то придется вылететь со студии. Леня, бедный, старался изо всех сил, но после возгласа режиссера: «Камера! Начали!» — пятисотка просто погасла. Леня не стал дожидаться вторичного красноречивого жеста в свой адрес и начал спускаться с лесов вниз. Когда он спустился и, расстроенный и пристыженный, покидал павильон, он не заметил толстый кабель, зацепил его и стащил на себя злополучный прибор. Пятисотка накрыла его. Раздался дикий крик. Все кинулись и извлекли бедного Троцкого с кровавыми синяками на голове. Он так испугался, что его выгонят со студии, что боли не чувствовал совсем. Перепуганный оператор прибежал к месту происшествия и не только не ругал, а обнимал и успокаивал Леню. Леня чудом уцелел, но со студии его все-таки уволили.

Мы часто снимались в массовках. Нам платили «большие», по нашим представлениям, деньги. Ведь в Москве приходилось жестко укладываться в тридцать — сорок копеек в день.

Приближались испытания. Все страшно нервничали, даже видавшие виды «повторники», которых было достаточно. Но вели они себя — особенно вначале, до испытаний — как уже поступившие, как студенты. Преподавателей звали не иначе, как Ваня, Толя, Саша, как будто бы были с ними на короткой ноге.

В техникум то и дело приходили знаменитые режиссеры, чтобы отобрать ребят на съемки. Тогда еще они предпочитали делать это сами. Мы смотрели на них, как на людей, сошедших с Олимпа. Пудовкин, Протазанов, Эйзенштейн. Боже мой. Эйзенштейн! Проходя мимо нас, он вдруг поздоровался со мной, пожал руку, похлопал по плечу, что-то хотел спросить, но, очевидно, поняв, что принял меня за другого, просто сказал: «Ну, как дела?» — и пошел дальше.

Я решил, что это сама судьба в лице знаменитого режиссера отмечает меня… Я всегда был фантазером. Кто-то обиженно спросил: «Почему ты раньше не говорил, что знаком с ним?» Я промолчал. Не говорить же, что это просто ошибка, счастливая случайность.

Испытания начались с мастерства фотографии. Каждый показывал свои работы. А я о фотографии вообще никакого понятия не имел и не предполагал, что меня об этом будут спрашивать. В комиссии главным был Иван Александрович Боханов. «Он видит тебя насквозь и даже глубже», — так говорили о нем «повторники».

Мне было очень страшно, когда я открыл дверь в небольшую комнату, где заседала комиссия. Три стены были увешаны окантованными фотографиями, а на четвертой были графические рисунки: линии, круги, точки, квадраты… На четырех картинках, сделанных углем, были нарисованы три елочки, горизонт и заходящее солнце. На всех четырех и елочки, и уровень горизонта, и солнце были расположены по-разному — то солнце справа, то слева, то в центре картинки…

Я растерянно смотрел на фото, на картинки, на чертежи и ждал вопросов. Вопросов долго не было. Комиссия уткнулась в мои документы и изучала их.

— Так ты из Саратова? — вдруг неожиданно спросил, взглянув на меня, загорелый симпатичный мужчина с серо-синими глазами. — Давай твои фотографии.

— У меня нет фотографий.

— Как нет?

— Я не умею снимать и не знаком с фотографией.

— Так зачем же ты приехал, если ничего не знаешь?

— Учиться приехал… Я выучусь быстро… — Мне стало жарко.

— Ну как с ним быть, товарищи?

— Отставить… — сказал кто-то унылым безнадежным голосом, даже не взглянув на меня.

Я почувствовал, что на глаза невольно навернулась слеза. Я молчал и думал, что больше в Саратов возвращаться нельзя. Позор.

— Ну, хорошо, друг мой Мéкоша… Так, кажется, твоя фамилия?

Я поправил:

— Микoша.

— Значит, судя по твоему имени, ты приехал, чтобы научиться владеть славой? Да?

— Нет, я сначала хочу учиться, а потом будет видно, чем владеть.

— Ну, если так, тогда отвечай на вопросы. — Он взглянул на членов комиссии и положил руку на плечо тому, кто сказал «отставить».

Я с благодарностью посмотрел на Боханова. Это был он.

— Какой из виденных тобой фильмов тебе больше всего понравился?

— Из заграничных — «Нападение на Виргинскую почту» и «Знак Зорро», из наших — «Потомок Чингиз-хана» и «Человек из ресторана».

— Так… — постучал карандашом по столу Боханов.

— А почему из такого множества фильмов тебе понравились именно эти?

Я очень коротко и коряво, как мне казалось, начал с «Потомка Чингиз-хана», но Иван Александрович поднял руку и сказал: