Я оглянулся посмотреть - [36]

Я один поднял руку.

— Вон отсюда!

Зачет мне поставили автоматом.

Общеобразовательные предметы меня тоже не напрягали. В училище я получил хорошую закалку. В старших классах, когда нас осталось девять человек, хочешь не хочешь каждый день приходится отвечать, поэтому у меня был какой-то багаж. К тому же многие преподаватели в институте относились к нам снисходительно.

Офицер в отставке Николай Никитович (фамилию память не сохранила) читал нам курс по гражданской обороне. Его занятия всегда проходили в дружеской, непринужденной обстановке. Для доходчивости он объяснял нам свой предмет, опираясь на наследие Станиславского.

— Если произошла атомная вспышка, — рассказывал Николай Никитович, — по сигналу тревоги всем надо надеть противогазы. После чего организованно идти в направлении палаточного лагеря, а санитары должны отыскивать раненых. Потому что, как писал Константин Сергеевич Станиславский в «Работе актера над собой», часть первая, «Работа над собой в творческом процессе переживания. Дневник ученика», том второй восьмитомного собрания сочинений, страница 57: «…урок научил вас тому, что сценическое действие должно быть внутренне обосновано, логично последовательно и возможно в действительности…»

Все знали, что военрук писал роман «Селевой поток в горах», героями которого было все руководство ЛГИТМИКа. Время от времени он предупреждал, что роман движется к концу и скоро все узнают, как ректор и его заместители ведут себя в экстремальной ситуации. Мы получили дипломы, а роман еще не был закончен. О дальнейшей судьбе этого разоблачительного произведения мы так и не узнали.

Больше всех нас любил Лев Иосифович Гительман. Один из образованнейших преподавателей, он замечательно читал историю зарубежного театра. Лев Иосифович так любил театр, что благоговел даже перед будущими артистами. Зачеты и экзамены по его предмету были для нас настоящим праздником.

— Каких древнегреческих драматургов вы знаете? — интересовался он с таким видом, будто готовился услышать самую страшную тайну, доступную лишь избранным.

— Эсхила… Эврипида… Софокла.

— Блестяще! Давайте вашу зачетку.

Или еще лучше:

— Как начинается монолог Гамлета?

— Быть или не быть?..

— Гениально!

И в твоей зачетке тут же появлялось «отл».

Но не все преподаватели относились к нам с любовью и нежностью. Политэкономию читала дама, которая всерьез думала, что без знания ее дисциплины артист не может выходить на сцену. Наше мнение на этот счет ее совершенно не волновало. Наверное, она была неплохим преподавателем, потому что основу науки мы все же уловили, но сдать экзамен нам казалось немыслимым.

С Димой, Аркашей и Сашей мы решили, что у нас лишь один выход — зарифмовать основные постулаты и выучить их наизусть. Это был титанический труд. Мы переложили на поэтический язык основной закон капитализма, суть производственных отношений и прибавочной стоимости, кое-что даже положили на музыку.

Приходим на экзамен, всем курсом заходим в аудиторию и торжественно объявляем, что предлагаем свое видение дисциплины и с воодушевлением исполняем в стихах и под гитару марксистскую теорию.

Мы думали, что преподаватель тут же разрыдается от радости от такого глубокого проникновения в постулаты вверенной ей дисциплины. Но она лишь сдержанно похвалила нас и предложила тянуть билеты. К такому повороту событий мы не были готовы, все дружно завалили экзамен.

Аркадий Иосифович ходил с ней объясняться, пытался убедить, что благодаря творческому подходу мы познали суть политэкономии глубже и запомнили навсегда, но его аргументы не подействовали. Всех заставили писать рефераты. Я, как папа Карло, переписывал из учебника главу о прибавочной стоимости и цветными карандашами выделял главные мысли. Наши рефераты вряд ли кто-то перелистывал, но экзамен все сдали.

* * *

Мне повезло. Я вырос среди людей творческих, любящих дело, которым они занимались. Мои родители, в отличие от «всего советского народа», жили своей жизнью, где победы и радости не сверяли с идеями партии.

Папа был убежденным беспартийцем, что не прошло незамеченным со стороны властей. Ему долго не давали никакого звания, это сказалось на зарплате и месте в очереди за некоторыми благами, но отец не переживал по этому поводу.

Среди папиных друзей не было ортодоксальных приверженцев советского строя, хотя были люди с партбилетами, но это не отражалось на их человеческих качествах.

И дома, и в Театре комедии, и в пионерском лагере «Космос» от взрослых можно было услышать и очередной анекдот про Брежнева, и про пионера-жопонера, и многое другое, что в иной компании считалось бы крамолой.

Узкому кругу интеллигенции позволялось чуть больше, чем остальному советскому народу. Поэтому люди так стремились попасть на закрытые мероприятия, на концерты авторской песни, выступления Михаила Жванецкого, на капустники Театра комедии.

Я знал и о Сталине, и о ГУЛАГе, знал, что в тридцать восьмом году Александра Люлько, моего деда, арестовали и дали пятнадцать лет без права переписки, то есть расстреляли. Бабушку как жену «врага народа» отправили в ссылку на пять лет, а маму и ее маленького брата Витю отдали в разные детские дома. В этом был особый цинизм сталинского правосудия — разлучать даже детей, чтобы не договорились до мести, чтобы растворились в «буднях великих строек». Через несколько лет мама нашла братишку и каким-то чудом добилась разрешения жить с ним в одном детдоме.