Я оглянулся посмотреть - [27]

Кацман совсем не походил на героя. Внешне он напоминал Зиновия Гердта с темпераментом Луи де Фюнеса. Невысокого роста, субтильный, не говоря уже о национальности, хотя сам Кацман утверждал, что его мама была цыганкой, объясняя этим свой нрав, который постоянно входил в конфликт с его интеллигентностью.

Когда я пообщался с Георгием Александровичем, то понял, с кого Аркадий Иосифович лепил свой образ, откуда у него любовь к американским сигаретам и хорошему парфюму.

Кацман следил за собой. Всегда изысканно одет, он даже джинсы носил со стрелками. Постоянно ходил в бассейн и долгое время поражал всех сальто в прыжке. Аркадию Иосифовичу очень нравились дамы, он был с ними подчеркнуто галантен.

Кацману явно не хватало сцены, он все время играл, везде. Играл западного просвещенного красавца, играл жуира и бонвивана. Он был настоящим ребенком, поэтому постоянно попадал в дурацкие ситуации, но выглядело это очень трогательно.

О Кацмане все время рассказывали истории реальные и вымышленные.

О его романах со студентками или аспирантками, об очередном капризе его Кармен — красных «Жигулей», которые постоянно ломались в неподходящих местах, — о свежем номере «Плейбоя», регулярно появляющемся на заднем сидении рядом с пачкой «Кента», хотя в нашу бытность после третьего инфаркта врачи запретили ему курить.

В рассказах был важен не сюжет, а реакция Кацмана, его отношение к предлагаемым обстоятельствам.

Мы тоже не избежали греха, постоянно говорили любимыми выражениями Аркадия Иосифовича, копировали его жесты, в общем, как могли, оттачивали на педагоге свое мастерство.

У меня была своя история, которую я разыгрывал в лицах, как маленький спектакль, в различных компаниях.

У Кацмана не было семьи. Большую часть жизни он проводил в институте, даже отпуск брал редко. 51-я аудитория, где проходили занятия по мастерству, была для него и домом, и храмом. Коридорчик перед аудиторией был сплошь увешан плакатами различных зарубежных спектаклей с автографами театральных знаменитостей, афишами выпускных спектаклей Кацмана. Все — в рамках и под стеклом. Время от времени экспозиция пополнялась. Его любовь к порядку и чистоте оборачивалась для нас боком.

Однажды я попался на глаза Аркадию Иосифовичу, когда он решил повесить новый плакат.

Деваться было некуда, и я с молотком и гвоздями полез на стремянку. Каждое мое движение сопровождалось новым комментарием:

— Выше, еще выше, — командовал Аркадий Иосифович, стоя у стремянки. — Максим, вы что, не слышите? Выше!

— Куда так высоко! Вы это специально делаете?

— Левее! Вы что, слепой? Это же криво. Снимите пиджак, он вам мешает… Теперь совсем не то, спуститесь… Да не на две ступеньки, на одну! Ну, кто так забивает? Позовите кого-нибудь другого!

Через сорок минут я не выдержал, слез со стремянки и сказал как можно спокойнее:

— Вешайте сами, Аркадий Иосифович!

— Черт! Вы видели? — Кацман был возмущен до глубины души. — Максим, вы ведете себя оскорбительно! Так нельзя вести себя с педагогом.

Дальше я не слышал, ушел от греха.

Любовь к чистоте и порядку Аркадий Иосифович относил к профессиональным качествам артиста. Часто, придя на занятие, он проводил пальцем по столу и, глядя на палец, уходил из аудитории со словами:

— Простите, это пошлость. Искусство нужно делать чистыми руками и в чистой аудитории.

У Аркадия Иосифовича было развлечение — время от времени кого-то посылать разбирать антресоли.

— Там такой бардак, разберите, — говорил он мимоходом, будто речь шла о сущей безделице.

На самом деле разобрать их было немыслимо, на антресолях хранился скарб нескольких поколений студентов. Но с завидным постоянством Кацман выбирал очередную жертву и отправлял ее на антресоли.

Со временем мы научились пользоваться его слабостью, и когда не были готовы к мастерству, сами предлагали Аркадию Иосифовичу заняться наведением порядка. Он с радостью покупался на нашу идею.

В начале семидесятых Кацман получил звание доцента и, продолжая работать с Товстоноговым, набрал свою мастерскую. Это был даргинский курс — в советское время модно было приобщать к театральному искусству малые народы. Кое-кто из его выпускников посещал наши занятия, поэтому их историю мы знали не понаслышке.

Набрать курс вольных горных джигитов с психологией мусульман-суннитов и плохим знанием русского языка было для Аркадия Иосифовича отчаянной смелостью. Поначалу простые дети гор даже не могли выговорить имя и отчество педагога, поэтому звали его просто Кацман и на «ты».

Эта фамильярность мало волновала Аркадия Иосифовича, его больше заботили упражнения на развитие малого круга внимания и этюды на память физических действий. Кацман непреклонно лепил из даргинцев великих артистов. Одинаковый открытый темперамент у педагога и у студентов часто приводил к нешуточным столкновениям.

— Представьте цветок и сорвите его, — требовал мастер.

Огромный горец долго таращился на пустой ковер, потом переводил недобрый взгляд на мастера:

— Кацман, зачем так говоришь, здэсь нэт цвэтка!

— Простите, это воображаемый цветок! — повышая тон, настаивал Аркадий Иосифович.

Слово «воображаемый» даргинец опускал, как малозначащее, но цветка по-прежнему не мог рассмотреть. Занятия по мастерству нередко заканчивались криками и погоней за мастером.