Я оглянулся посмотреть - [11]

Все это производило завораживающее впечатление.

Папа тоже был заядлый рыбак, поэтому с удовольствием принял предложение. Он и меня рано приобщил к рыбалке, научил вязать крючки, правильно подсекать рыбу.

От Приозерска полтора часа на кораблике, а там от пристани до дома уже совсем близко. Кругом великолепие — вода, небо, острова. И много рыбы.

Папа вставал с зарей и уплывал рыбачить. Когда удавалось растолкать меня, я составлял ему компанию, но чаще утреннюю зарю я просыпал, поэтому присоединялся к отцу, когда он кидал спиннинг рядом с домом, с мостков — щук ловил.

Однажды я проснулся часов в девять, папа вернулся с утреннего клева ни с чем и был ужасно зол. Мы пошли на озеро снова, я закинул спиннинг и тут же поймал большую щуку. Но это было всего лишь раз.

Через несколько дней после нашего приезда в Горы приехала Ирина, падчерица Ивана Андреевича. Она никогда туда не ездила, а тут вдруг ей позарез захотелось на природу. Ирина, конечно, знала, что мы тоже там, с папой она была знакома давно и, сдается мне, приехала не случайно. Итак, она приехала. На наше общее счастье.

Красивая, веселая, жизнерадостная Ирина легко вписалась в нашу мужскую компанию. Мне она понравилась сразу. Ире было за тридцать, но она не строила из себя взрослую. Мы тут же подружились.

Вскоре отец спросил меня, как я отнесусь, если мы будем жить с Ирой. Я обрадовался, сам хотел ему это предложить.

По возвращении в город отец собрал свои вещи и ушел к Ирине, в семнадцатиметровую комнату в коммуналке на Мойке. Вскоре они забрали меня из

интерната, поставили мне раскладушку, на которой я проспал много лет, пока дом не пошел на капитальный ремонт и наши жилищные условия сами собой не улучшились. Но это случилось, когда я уже учился в институте.

Я так истосковался по материнской любви, по нежности, что буквально прилип к Ире, мне было от нее не оторваться. На второй или третий месяц нашей совместной жизни я назвал Ирину мамой. Она заплакала.

Мы жили очень дружно. Нам нравилось быть вместе. Папа часто посвящал маме песни. Брал, например, пластинку Оскара Строка, переписывал музыку на магнитофон, а сверху — свой голос:

Моя Ирина!

Пусть проходят года, Для меня и для сына Ты одна навсегда.

Часто, собравшись втроем, мы слушали музыку, особенно Тома Джонса. И сейчас, когда я слышу его песню «What’s new pussy-cat?», я сразу вспоминаю наше счастливое обитание на семнадцати метрах.

Летом на даче мы играли в индейцев. Мне подарили фотоаппарат «Смену», и я, находясь под впечатлением тогдашнего кинохита «Золото Маккены» снимал фильм. Я был и сценаристом, и фотографом, и главным героем — индейцем Джо. Мама была индианкой, папа — бледнолицым. По сюжету индеец Джо встречает бледнолицего, они решают откопать золото, но тут появляется индианка, и мужскому союзу наступает конец. Из-за большого количества моих обязанностей съемки затягивались. Папе иногда надоедал мой бред, но маме — никогда.

Жили мы в основном на папины заработки. Помимо театра, папа подрабатывал на телевидении, но чаще на радио. В те годы радио было очень популярно в Ленинграде, там шло много интересных передач, среди которых не последнее место занимали литературные чтения. Папа читал стихи и прозу, русскую и советскую классику. Очень часто это приходилось делать с листа, то есть без репетиций, а прочесть нужно искренне, душевно, трогательно. Вот где оттачивался актерский профессионализм.

Кроме того, папа участвовал в передачах для детей, самой известной из которых был «Клуб знаменитых капитанов», где он работал несколько лет. Радио было неплохой статьей дохода. В театре зарплата была смешная — 95—100 рублей, а за вечер на радио получали 11 рублей, поэтому этими «халтурами» никогда не пренебрегали. Мама в музыкальной библиотеке получала рублей 80.

Жили небогато, но ни в чем себе не отказывали. Если мама хотела румынскую стенку, каким-то чудом стенка появлялась. Я учился в восьмом классе, мы с мамой ходили по Гостиному Двору и увидели пальто на меня — чешское, сероватое с розовой искрой, чуть выше колена с капюшоном, с деревянными пуговицами и воздушными петлями, в общем, пальто что надо. Оно стоило восемьдесят рублей — баснословные деньги. Мама заставила меня пальто померить. А на следующий день бабушкино золотое кольцо оказалось в ломбарде, откуда не вернулось, а я стал ходить в новом пальто.

У родителей была тетрадь, где велась запись долгов. В день зарплаты я часто слышал, как они обсуждали, кому нужно срочно вернуть деньги, а кто может подождать, можно ли у кого-нибудь перезанять или придется заложить сахарницу. Вся серебряная посуда, приданое Ирины Львовны, постепенно перекочевала в ломбард, там и осталась. Отнести туда какую-то очередную вещь всегда имелась мотивация, а забрать — денег не было.

Большой статьей расхода была еда. В Советском Союзе у многих домашняя трапеза возводилась в культ, возможно, потому, что с другими развлечениями было туго, да и пища, доставшаяся не просто, превращалась в манну небесную.

Мама много времени проводила у плиты. Искусная кулинарка, она постоянно что-то выдумывала.

У мамы были знакомые мясники, молочницы и овощники. У папы, а впоследствии и у меня были свои ликеро-водочные дамы, которые звонили: