Я обязательно вернусь - [4]

— Отморозки, недоноски проклятые! Так напугали нас! И надо же, додумались чем шутить! Я со страху и про халат забыла, скакала что борзая! Откуда силы взялись? — удивлялась Юлька.

— Нас только пробежаться заставили. А вот у соседки Татьяны несушку с яйцами прямо в кошелке, поставили на печную трубу. Ну, что тут поделаешь? Ни печь затопить, ни курицу успокоить. Она такой базар устроила, хуже нас. А Татьяне восьмой десяток! Ей не только на крышу, на койку залезть тяжко. Но разве это поймут озорники! — сетовала Анна.

— Кто ж ей помог курицу опустить?

— Они и сняли! Вот только на бутылку с бабки сдернули. До чего не додумаются алкаши. Если к луне бутылку привязать, наши забулдыги и туда залезут. Вот и нас осрамили окаянные, — сетовала Анна.

— Погоди! С этими говнюками еще поквитаемся, — пообещала Юлька, ложась под бабкин веник.

— Теперь не дергайся, голубушка, лежи смирно и терпи, — уговаривала бабка Юльку и хлестала внучку веником, окуная его в горяченную воду. Та лежала, сцепив зубы. Кожа на спине вскоре стала багровой, ноги, руки, бока Юльки были алыми, она едва сдерживала стоны, но Анна будто ослепла, хлестала Юльку, шептала заговоры, молитвы, иногда обрызгивала внучку святой водой и снова бралась за веник. В баньке от жары и пара нечем было дышать. Юлька попросила о передышке, хотелось пить, бабка дала ей кружку кваса и снова велела лечь на полок.

— Не отвертишься. Ты у меня не ходить, а летать научишься. Я заставлю жить бабой, не старухой, а то, ишь, прокисла, свет не видя. Сплошная дряхлота и немощь. Оттого и мужики на тебя не смотрели, что ты, как кадушка с прокисшим говном! Куда ни ткни, отовсюду единая вонь! Срамотища! У эдакой молодой бабы все отвисло, отцвело. Ты хуже старухи глядишься, будто все годы пила беспробудно. Ни в единой клетке жизни нет, сплошная дряблость. На тебя даже наши сосновские деды не позарятся, — зудела Анна.

Юльке было обидно слушать ее брань, но она терпела.

— Ладно уж, на первый случай хватит с тебя, не то шкура не выдержит, — окатила Юльку ледяной водой, та едва продохнула.

— Понравилось? Еще облить с ключа? Эта водица особая, живою зовется, потому как силу имеет особую, целебную. Она у нас за святую почитается. От ней худа никому не случалось, и ты не бойся. Эта водица силу дает, здоровье возвращает, хвори изгоняет, — вылила на Юльку еще таз холодной воды.

— Теперь продышись, обсохни и бегом в избу, — командовала Анна, и Юлька не перечила.

Она без просьб и напоминаний почистила стойла, катухи, под нашестами. Помогла бабке убрать в доме, наносила воды, дров. А вечером, вспомнив, сама себе удивилась. Столько работала, а ноги не болят, не подвели, не свалилась.

— Будет тебе хвалиться. Двигаешься тяжко, медленно, дыхание хриплое, как у старой клячи! Чему радуешься, развалюха? — ругнулась Анна, и Юлька мигом поскучнела.

Целыми днями она пила настои и отвары, какие ей готовились бабкой, та зорко следила, чтоб внучка своевременно пила их, не пропуская время. Она никогда не хвалила Юльку, незаметно гасила вспыльчивость и грубость, ругала за сквернословие и особо не позволяла проклинать людей.

— Не смей распускать брехуна, слышь, глупая? Кляня кого-то, на свою голову беду кличешь. Если человек виноват, его без тебя накажут. На небе все видны. Не ты судья. У самой грехов целый хвост. Оглянись! Вспомни! Прожила так мало, а сколько нагрешила? Целое море грязи за тобой! — ругала баба внучку.

— Ох, и тяжело с тобой! Доброго слова не услышишь, все бранишь. Я у тебя совсем мало прожила, а наслышалась столько, будто хуже меня в целом свете нет никого. Злой ты человек! И за что ненавидишь? — не сдержалась как-то Юлька.

— Глумная вовсе. Да если б невзлюбила, ни за что не взялась бы лечить. Коль выхаживаю, добра тебе хочу, подмочь стараюсь. А чтоб и ты усердствовала для себя, не хвалю. Такое правило у травников, не захваливать болящего, чтоб скорей выздоравливал, а и сглазить боюсь. Ведь вижу, как перед зеркалом крутишься, хочешь скорей в город воротиться, ни по душе тебе деревня. Сохнешь по городу, тоскуешь. А рано о нем вспомнила. От того брешусь с тобой! — призналась Анна и добавила:

— Ты ведь кровь от крови внучка моя. Чужой в нашей семье была лишь твоя мать. С первого дня я невзлюбила ее, но молчала. Чтоб сына не обижать все терпела. Хотя иногда шило выскакивало, чего греха таить? Вовсе никчемная баба. Бывало утром встанет и красит ногти повсюду. Тут бы в огороде помочь, со скотиной управиться, а она сидит, пальцы веером растопыря. К корове, случалось, придет в бигудях, да вся накрашенная, скотина от ней в дальний угол стойла забивалась и не подпускала к себе, не дозволяла себя доить. За ежика иль кикимору принимала. Было орет на скотину Ленка, а корова норовит на рога ее насадить, как нечисть. Даже печка не слушалась Ленку, не разгоралась и дымила, не признавала. Собака жила во дворе на то время, так и она не ела с рук невестки. Веришь, даже куры ее клевали, не пускали к плетушкам собрать яйца. В огород Ленка не ходила. Один раз сунулась, целый день одну грядку полола. Я и запретила ей дурью маяться, да семью перед соседями срамить. Так нормальные бабы не управляются. Картоху по осени взялась перебрать в сарае, за целый день один мешок не набрала. На что мой Борька терпеливым был, а в тот вечер не выдержал, привел из сарая и матом обложил всю как есть. А как стирала? Это ж посмешище! Разложит белье по тазам, замочит в порошке и держит так вот дня три, пока несусветная вонь от него пойдет. Тогда я не выдерживала, шла и стирала. Готовила так, что нас всех рвало. Короче, хозяйкой она не была. Везде и всюду Борис управлялся. Конечно, ругал, пытался чему-то научить, но не состоялась баба. Не получилась из нее жена. Норов у Ленки поганый. Грубая, жадная, злая, уж и не знаю, как у сына хватило терпенья столько лет с ней промучиться.