Я никому ничего не должна - [16]

Лилечка долго готовилась к разговору, репетировала перед зеркалом речь, аргументы приводила, примеры случившихся чудес…

Когда разговор состоялся, у Лилечки из головы вылетела вся речь, она смогла просто промямлить про крещение и чудо и быстренько вжала голову в худенькие плечики, боясь, что Маркуша сейчас начнет кричать, вопить и бить об ее голову тарелки. Того, что произошло, она не ожидала никак. Маркуша начал хохотать так, что скрутило живот. Он даже свалился под стол.

– Лилечка, ты дурында, – только и смог сквозь истерические спазмы хохота сказать Маркуша.

И это слово, «дурында», сказанное хоть и с любовью, Лилечку задело, больно царапнуло по самому сердцу. Она поняла, что Маркуша не хочет ребеночка, младенчика, и она, которая только об этом и мечтает, – «дурында».

На самом деле Марк Львович, конечно же, хотел детей. Но в случае с Лилечкой пришел к выводу, что где-то просчитался, не все выяснил. Видимо, были у жены, точно были проблемы со здоровьем – возможно, в детстве или юности, и сама Лилечка о них не знала или давно забыла.

Лилечка после этого перестала делать форшмак и лепить котлетки. Маркуша, правда, и не заметил – закрутил роман с медсестричкой, простой, как пять копеек, и понятной, как два плюс два: секс в ординаторской и никаких детишек, свадеб и форшмака.

Лилечка начала потихоньку попивать. Сама с собой, по чуть-чуть. Маркуша дежурил, задерживался, а Лилечке было даже хорошо, потому что можно было выпить коньячка, которого в доме водилось в избытке, и лечь спать. Лилечка, страдавшая бессонницей, радовалась такому лекарству – легла одетая на диване и тут же уснула. Маркуша сначала пытался ее раздевать, переносить с дивана на кровать, а потом плюнул. Выключал телевизор, свет, укрывал пледом и уходил. Лилечка иногда просыпалась среди ночи от того, что давил бюстгальтер или резинка на колготках, шлепала в спальню, переодевалась в ночнушку, а потом и это перестала делать. Досыпала как есть, тем более что после вставаний-переодеваний заснуть уже не могла. Додремывала, долеживала кое-как, просыпалась с дурной, мутной головой, когда Маркуши дома уже не было. И она, поначалу мучившаяся совестью – завтрак не приготовила, не подала, опять радовалась: не нужно вставать к плите и что-то жарить.

Лилечка выпивала исключительно по вечерам – сначала с опаской, с оглядкой, быстро, торопливо, одним глотком. Боялась, что Маркуша вдруг придет, увидит и будет ругаться. Она и про себя так говорила: «Будет ругаться», как будто она маленькая, а Маркуша – большой, взрослый. Лилечка тщательно вымывала после себя рюмку, чистила зубы и всматривалась в зеркало – вроде бы не заметно. После коньячка становилось полегче – тоска вроде бы отступала, и мысли скакали, а не замирали одной, мертвой – «ребеночек, ребеночек». А так она думала про то, что надо бы приготовить ужин, что Маркуша задерживается, смотрела телевизор. Иногда могла всплакнуть над чужими страстями. Звонила давно позабытым подругам, набравшись смелости. И совсем не обижалась, когда те, удивившись позднему звонку, не могли разговаривать – укладывали детей, мыли посуду и, если честно, совсем не хотели разговаривать с Лилечкой. О чем? Давно уже не о чем.

После второй вороватой рюмочки у Лилечки просыпалась жажда деятельности – она начинала чистить, мыть, разбирать вещи. После третьей возвращалась на диван, где сидела в ступоре, не замечая ни времени, ни картинок, мелькавших перед глазами.

Худенькой Лилечке много и не требовалось. Она даже от бокала шампанского пьянела сразу же.

Маркуша Лилечкино состояние не замечал долго. Возмутительно долго. Хотя все соседи уже были в курсе, и на работу Лилечка давно не ходила – была насильно отправлена в отпуск с пожеланием разобраться в своих проблемах и привести себя в норму. Маркуша в это время страдал – роман с медсестричкой перешел в завершающую стадию, с чем та никак не хотела смириться: звонила, подкарауливала, плакала. Маркуша не мог исчезнуть из больницы и не хотел расставаться с медсестричкой – она, он это помнил и за это коротко полюбил, была молодая, веселая, легкая. И он скучал по ее легкости, молодости, бездумности. В общем, ему было не до Лилечки, которая перестала прятаться и пила в открытую. Много и совсем уже неприлично. Засыпала за столом, запустила квартиру и себя. В таком, совершенно мерзком виде, пьяную, мятую, дурную и отвратительную Маркуша однажды сгреб жену с пола в прихожей – видимо, она шла в туалет, но упала по дороге и уснула. Сложил трупиком на кровать, проверил зрачки, пульс, закурил и стал составлять клиническую картину. Картина вырисовывалась совсем тоскливая. Утром Маркуша отвез Лилечку в наркологическую клинику к своему однокурснику.

Лилечка вышла из клиники тише прежнего, виноватая, похожая на драную побитую кошку с заискивающим взглядом и трясущимися руками. Она заглядывала в лицо Маркуши, как будто о чем-то просила. Ему становилось еще противнее. Лилечка неделю крутила на мясорубке форшмак, варила по утрам кашки, мыла, стирала и даже неловко подкрашивала губы и ресницы к приходу мужа. Видимо, все-таки плакала – тушь размазывалась и ложилась пятнами под глазами. Маркуша ужинал, глядя в тарелку, борясь с желанием вытереть черные пятна на лице у жены. Жены? Маркуша вдруг вздрогнул. Жены? Какая Лилечка ему жена? Чужая женщина. Очередная чужая женщина. Алкоголичка. Некрасивая, больная, бледная, затюканная, с остановившимся на нем взглядом – то ли просящим, то ли обвиняющим.