Я ничего не могу сделать - [16]

– Любуешься? – вопросили за спиной. Он неторопливо обернулся.

– Любуюсь. Что это вообще такое?

– Это Арви, он наш верстальщик и художественный редактор. Он в художке учится, на скульптуре, но эту работу ему не позволили оставить в мастерской.

– И почему бы это? – удивился Дэк. Эрте фыркнула, но тут же стала серьезной и шагнула к двери у дальней стены. Осторожно нажала на ручку, оглянулась и поманила за собой.

В другой комнате курили, да так, что воздух помутнел и в нем обозначились полосы света от окна. Вокруг стола сидели семеро, пять мужчин и две женщины. Клетчатый тоже был здесь, его лист лежал перед человеком во главе стола. В руке человека дымилась короткая рыбацкая трубка, и бороду он носил по морскому обычаю, без усов.

– Вот это – другое дело, – говорил человек с трубкой, пристукивая пальцем по листу, – совершенно другое дело! Лин, ты пойми, я не учу тебя писать, я администрация, ты золотое перо. Но нам не нужны отчеты о том, как он с ней поступил и сколько раз. Точно так же, как истории о двухголовых курицах, морских чудовищах и новорожденных младенцах, декламирующих поэмы. Это мило, но с этим – не к нам. А вот то, что контракт подписали с одним, работают другие, а деньги получают третьи, причем никому не известные лица, – это чудо по нашей части, понимаешь, о чем я?

– Я понял, – отозвался клетчатый и подчеркнул понимание недовольной гримасой. – А как насчет эмоций? Не боишься, что читателю будет скучно?

– Делай так, чтобы не было скучно, тебе это нетрудно, – благодушно отвечал человек с трубкой. – Только не надо вот этого… Есть много способов.

– Я думал, наша задача – зацепить читателя, вызвать эмоциональный отклик.

– Нет, не-ет, что ты! Эмоциональные отклики вызывают все, деваться некуда от эмоций, эмиссий, эманаций! И это, в конечном счете, бессмысленно – как говорится, сколько мельница ни шумела, а у мельника внук. Наша задача совершенно иная… Что, Эрте?

– Художник пришел, господин Мелга, – благонравным голосом ответила девушка, – тот, о ком я говорила, студент архитектурного факультета.

Совершенно невинный обмен репликами даже по местным меркам, но Дэк увидел: то, что рассказывала сестра одногруппницы или кто там еще, – правда. В самом деле, бородатому господину Мелге было за сорок. Он удивился тому, как задело его это маленькое открытие.

– Это Дэк Закаста. А это господин Дандере Мелга, главный редактор «Пересчета».

– Отлично. Что ж, господин Закаста: о полиграфии имеете представление? О производственном процессе? Нет? Ладно. Арви, Локса, поговорите с ним, а мы пока продолжим. Наша задача, многоуважаемый господин обозреватель, – вызывать такой отклик, который нельзя просто выкинуть из головы…

Арви, верстальщик и скульптор по дереву, оказался долговязым парнем лет двадцати, с диковато-пристальным взглядом. Локса, репортер и фотограф, выглядел старше, но говорить предоставил Арви. Они вернулись в большую комнату, Локса сдвинул чашки, придирчиво выбрал из них три, ополоснул из чайника, воду слил в цветочный горшок и, забрав чайник, удалился. Арви поднял к потолку выпуклые бледные глазища, как бы что-то обдумывая, потом посмотрел на Дэка:

– Ага. Ну ты вообще знаешь, как делается газета?..

Через четверть часа Дэк понял, почему слово «напечатали» аборигены произносили с таким пиететом, будто речь шла о громадной жизненной удаче или денежном выигрыше. Будь то письмо в газету, стихотворение про любовь, научная статья – «напечатали» было победой само по себе, независимо от того, кто потом прочел напечатанное и что сказал. Дело было не только в цензуре, даже не в отсутствии Вселенской (или хотя бы Всемирной) Сети с БВИ. Тиражирование текстов на Саракше было чудовищно сложным процессом, и сам факт, что текст удостоился «набора», косвенно подтверждал его высокую ценность. А те, кто по долгу службы каждый день писали слова, имеющие быть напечатанными, считались своего рода элитой: не всегда богатой, но гордой. Даже если писали всего лишь городские новости.

Адское устройство, гибрид пишущей машинки, ткацкого и литейного станка, составляло строчку из букв. На этой строчке, как на матрице, машина отливала негативную строчку, в которой уже нельзя было исправить ошибку, – отливала в прямом металлургическом смысле, из сплава, содержащего свинец, олово и сурьму. (На Земле с подобными веществами работали автоматы, здесь никого не смущало присутствие женщин и подростков вблизи горячего расплава.) Строчки остывали, из них складывали колонку, из колонок – листы, и те уже печатались на бумаге. Очевидно, гутенберговским способом: наносили краску и делали оттиски. Последний этап Дэку разъяснять не стали: его позвали ради другого.

До сих пор он не задавался вопросом, откуда в местных газетах берутся фотографии. То есть о фотографии вообще он знал: полимерная пленка, светочувствительные соли… Но допотопная фотография только называется черно-белой, на самом деле она состоит из различных градаций серого, серой же краски в типографии нет. Чтобы подготовить фотографию к печати, требуются дополнительные процедуры, что-то вроде фотографирования исходной фотографии через тончайшую сетку. Дэк поразился и начал выспрашивать подробности, но Арви его успокоил: