Я невинность потерял в борделе - [47]

И не желала то обычно совершить.

Уборщик от ее упорства

Уж стал не без проворства,

Стараясь как-нибудь свой пламень утушить.

Его рука опять залезла к ней далеко,

И палец и другой вместилися глубоко:

Куда не может видеть око.

Сей способ к счастию тогда ему служил,

Меж теми пальцами он третий член вложил.

На путь его поставил

И с осторожностью туда ж его поправил.

А барыня того

Не видит ничего,

Но только слышит,

От сладости она тогда пресильно дышит.

Уборщик к делу тут прямому приступает,

Он с торопливостью,те пальцы вынимает,

А член туда впускает,

Но как он утомлен в тот час жестоко был,

С боярыней играя,

Не только не успел достигнуть дну он края,

И части члена он, бедняжка, не вместил,

Как сладость всю свою потоком испустил.

Тут вставши Госпожа и молвила хоть грозно,

Что дерзко с нею он отважился сшутить,

Да так тому и быть,

Раскаиваться поздно,

И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть,

Велела дверь тогда покрепче запереть,

— Потом к порядочной звала его работе.

А у него

И от того

Была еще рубашка в поте.

Так он тут Госпоже изволил доложить,

Что ей не может тем так скоро услужить,

Тут барыня ему сама уж угождала,

С нетерпеливостью рукою ухватя

И нежа у него подобно как дитя.

И шеколатом то бессильство награждала,

В той слабости ему тотчас тем помогала.

Тогда-то уж игра прямая потекла,

Бесперестанно тут друг друга забавляли,

Друг друга целовали.

Понравился такой боярыне убор,

И он с тех пор

Нашел свои утехи

И тешил Госпожу без всякия помехи.

МОНАХИНИ

У трех монахинь некогда случился спор,

А из того родился и раздор.

И сказывают вправду, и будто бы не враки,

Что дело уж дошло до драки.

Одна другой дала тот час туза,

А третья им обоим царапала глаза,

И все кричали в беспорядке,

Что должно правду защищать равно честной и блядке.

— Так кто может говорить, что хуй не кость?

Два дни тому назад, как еб меня мой гость,

Подъебаючи ему, вспотев, рубашку всю взмочила,

А хуя у него нимало не смягчила.

Другая говорит: — Сестриченка, постой,

Поистине узнала я своею то пиздой,

Что хуй не кость, голубушка, а жила.

Пожалуй рассуди, в чем больше сила.

А третья, на них глядя и слушая, молчала,

Схвативши за пизду, ужасно закричала:

— Что ж ето разве не пизда, а красное окошко?

Мне кажется, вы все вздурилися немножко.

Лет с двадцать уж назад игумен меня еб,

По нем все чернецы, потом уж вдовый поп,

Да вот один лишь слез, успев меня уеть,

И пизда еще мокра, не успела подтереть.

Так вы поверьте мне, что хуй не кость, не жила,

А мясо и что в нем не так велика сила.

Вить жила жестока, а кость всегда тверда,

Так в силах ли была смягчить ее пизда?

Игуменья, пришед, от ссоры развела

И всех троих она их с лаской обняла.

— Скажите, дочки, мне, в чем поссорилися вы?

И что это у вас о хуе за молвы?

Тут наставнице своей они к ногам упали

И слово до слова ей спор весь рассказали.

— Ах! сестры вы мои,

Не ебли вас еще различные хуи.

На первую взглянув, ей стала говорить:

— Которая хуй костью быти мнит,

Любовник твой теперь имеет сколько лет

И как давно тебя он начал, сестра, еть?

Она ей говорит: — Ему нет боле двадцати

И первую меня, как начал он ети.

А та, которая хуй жилою считает:

— Он лет уж сорока, — черничка отвечает.

А третья, будто мясо хуй что говорит,

— Мой в семьдесят пять лет, — игуменье твердит.

Игуменья сказала, качавши головою:

— Я разных уж хуев апробовав пиздою,

Да вот вам мой ответ:

Глупехоньки, мой свет,

Однакож все вы правы,

А первой-то из вас поболее забавы,

Когда он в двадцать лет, так хуй, конечно, кость,

А твой сорокалетний гость,

Хотя ети тебя и есть еще в нем сила,

Да только хуй не кость, а подлинная жила,

А лет в семьдесят уж пять,

Так мясо у него, какова ж вкусу ждать?

ГАРНИЗОННЫЙ СОЛДАТ И НЕМЕЦ

В Москве у всех ворот

Для часовых солдат поделаны избушки,

Да в них с солдатами бывает всякой сброд:

И беглы мужики и нищие старушки,

С которых за ночлег солдаты шлюшки

Берут за кажду ночь вина по кружке,

А больше тут

Живут

Веселеньки молодки,

Что на прядильнях здесь дерут от песен глотки,

Которы с каждой потки

В избушках тут

Пошлину берут.

Солдаты молодиц и сами шляют

И хлебец с стороны им также промышляют.

По должности один служивый в караулку

Завел какого-то немчурку

И шпетную ему молодку подрадел.

С молодкой немец лег, солдат плащом одел,

И как тот немец бабу мулил,

Солдат тогда стоял с ружьем да караулил.

Немчин пыхтит,

А блядь крехтит,

Насилу с ним ебется,

У ней в мозолях вся пизда, так баба жмется.

А немец говорит: — Вот, матка, глейх зайдется,

Навеселимся всласть. — Немчин, так дай за труд,

Не даром тут ебут,

А денежки дают.

Немчурка, вынув рубль, спросил, велика ль плата.

Ответствовал солдат: — Здесь плата небогата,

Мамзель твоя немудрой человек,

Ей будет пять копеек,

А часовому вдвое,

А немец дал и втрое.

Довольна плюшница, доволен и солдат,

Немчурка ж думает:, попал на лад,

lie ебля это — клад!

Недолго ж кладом тем доволен был немчурка:

С ним сделалась фигурка,

Обезображен стал немчуркин юрка,

Раздулася на нем вся шкурка.

Немчин на это глядь,

Вдруг обмер, испугался,

Рвался, кричал, метался,

Не ведал, что зачать.

Наделала ему та ебля дела!

Чтоб без хуя не быть,

Так надобно лечить.

Такой-то блядь ему гостинец подрадела,

Что он не сбыл с рук в год,

Да тут потратил он и денежек немало,