Я - нет - [30]

Жизнь, по его мнению, должна стать анархистским пацифистским раем — без бюрократических препон, официальных бумаг и срочных дел. Если просишь его сделать что-либо, он моментально отвечает: «Господи, какая тоска зеленая, это действительно так необходимо?» Или же — когда в настроении: «Ладно, я позабочусь об этом, не беспокойся». И тут же забывает. То, что поначалу я приняла за некоторую застенчивость, оказалось, попросту говоря, леностью характера. Я даже думаю, что он скрывает свои слабости, прежде всего от себя самого, за этим поведением как бы не от мира сего.

Бывают моменты, когда мне кажется, что вся его уверенность стоит на глиняных ногах, что его прагматизм и цинизм — лишь форма самозащиты. Это типично для мужчин. И он не исключение. Увы!

Первое время жизнь с ним не походила на легкую прогулку. Меня раздражали некоторые его причуды, типа не реагировать на телефонные звонки в воскресенье, и мне понадобилось немало терпения, чтобы свыкнуться с этим. Постепенно мы нашли общий язык. Скажем, к телефону в воскресенье подхожу я: если просят меня — хорошо, если его — говорю, что его нет. И он ни разу не спросил меня, кто звонит.

Последняя дискуссия по этому поводу состоялась год назад, после чего я вообще отказалась затевать разговоры на подобные темы.

Звонит телефон. Отвечаю. Недолгий разговор, и я возвращаюсь в гостиную. Он сидит в кресле и читает книгу. Невозмутимый.

Я сажусь. Смотрю на него. Он не реагирует. Продолжает читать.

— Тебе неинтересно узнать, кто звонил?

— Нет, потому что я знаю кто, — отвечает он, не отрываясь от книги.

— Ну и кто, скажи мне.

— Зануда.

— Не отгадал. Это были Гайя и Дэвид. Они спрашивали, придем ли мы к ним сегодня на обед.

Он поднимает голову от книги и говорит:

— Ты права, я ошибся: звонили двое зануд. Мне кажется, ты им уже подтвердила, что придем, разве нет?

— Как я могла подтвердить? Тебя же рядом не было!

— Ну и хорошо, что не было. Иначе мне и впрямь пришлось бы пойти на обед к этим занудам. Это же пытка. Дети все время плачут…

— Что значит дети все время плачут! У них всего один ребенок, и тот прелестный, тишайший…

— Все равно зануды. Все трое. Троица зануд в засаде. Слава богу, что у них один телефон. В прошлый раз они мне всю плешь проели проблемами воспитания новорожденных. А чтобы покурить, приходилось выходить на балкон. А когда их прелестный и тишайший покакал, они охренели от счастья, потому что до этого он не какал целых тридцать два часа! И чуть не подрались из-за того, кому из них менять пеленку, не помнишь? Гайя тогда вернулась из дитятиной комнаты, а Дэвид сразу же бросился к ней с вопросом, как он, а она ответила с восторгом: наконец! И Дэвид пожелал во что бы то ни стало посмотреть на результат, после чего вышел к нам, сияя, поскольку, по его мнению, какашка хорошая, немного твердая, но хорошая. И тогда все выпили за это и принялись с аппетитом за ужин…

— Но при чем тут… — прервала я его.

— Стоп! Дай мне договорить. Кушать после того, как обсудили тему детского дерьма, — не самое приятное занятие в жизни…

— Но бедняжка…

— Еще вопрос: кто из нас бедняжка! Ты помнишь, что случилось после того, как мы прикончили ужин?

— Нет. А что такого драматического случилось?

— А то, что нам целых два часа пришлось демонстрировать восхищение вызывавшим у меня изжогу выступлением этого дебильного «бедняжки», подражавшего, к тому скверно, коту, корове, собаке и еще какой-то скотине собственного изобретения — гулулугу. Что за хрен такой — этот гулулугу? Сардинская крыса? А Гайя и Дэвид глазели но своего отпрыска с таким обожанием, будто он гений пародии. Бывает же такое!

— Ты не прав. Он очень милый.

«Милый? Ну конечно! Особенно он был мил, когда размазывал эклер с кремом на моих льняных брюках.

— Разве у тебя есть льняные брюки?

— Конечно, те, серые. Они что, не льняные?

— Нет.

— Ладно, пускай. Но ты хоть помнишь или нет, как он раздавил эклер на моих не льняных брюках?

— Не помню.

— Ах, ты не помнишь? Ты не помнишь, как сначала они заставили нас смотреть на его танцы и слушать его пение, а потом, сообразив, что я музыкант, решили продемонстрировать еще и огромный музыкальный талант своего потомка, и нам пришлось еще целых четверть часа мучиться звуками, которые он извлекал из игрушечной пианолы… Неужто ты и этого не помнишь?

— Это я помню, но…

— Что «но»? Когда мне все это обрыдло, включая меня самого, и я со словами «Прекрасно, ты заслуживаешь премии» протянул ему блюдо с эклерами, помнишь, что он сделал?

— А что он сделал?

— Он размазал эклер по моей штанине! Засранец! А помнишь, что сказал Дэвид?

— Нет.

Я, естественно, помнила все, но меня забавляло видеть его таким возбужденным.

— Слушай, ты что, вообще ни хрена не помнишь? У тебя галопирующий Альцгеймер… Ладно, раз уж ты больна, я тебе напомню: этот мудак Дэвид моментально нашел ему оправдание, заявив, что Рокко, ты можешь представить, что его зовут как-то иначе, чем Рокко[27], так вот, этот его Рокко проживает деструктивную фазу развития. У него, видите ли деструктивная фаза! Знаешь, куда бы я засунул этим двоим его деструктивную фазу? В их толстые…

— Почему ты говоришь: можешь представить, что его зовут как-то иначе, чем Рокко? — На этот раз я его прерываю, потому что мне, по правде, интересна эта его неожиданная идиосинкразия по поводу имени Рокко. — Рокко — красивое имя.