Я - нет - [31]

— Красивое, не спорю. Редкое и слегка снобистское, если ты архитектор и живешь в Милане. А если ты простой каменщик и живешь в Катании, тогда как оно звучит? Так же красиво? По-моему, нет. По-моему, дико и претенциозно.

— Какая разница, кто где живет. Имя есть имя!

— Нет, все зависит от того, кто ты есть и кто тебе его дал. Лично меня миланские архитекторы, называющие своих отпрысков Рокко, уже достали. Они не лучше каменщиков из Катании, которые дают детям имя Шарон.

— Раз уж об этом зашла речь, скажи мне, какое имя ты бы дал нашему гипотетическому ребенку?

— Очень гипотетическому, надеюсь.

— Ладно, очень гипотетическому. Так как бы ты его назвал?

— Если бы это был мальчик, у меня есть кое-какая идея.

— Какая?

— Я тебе это скажу в тот день, когда ты забеременеешь. Лет через тридцать или сорок. Обещаю. Намекну только, что оно начинается на П, и больше ко мне не приставай.

— На П? М-м-м… Кто бы это мог быть?.. Пьеро? Паоло?

— Нет.

— Пино!! Разве ты не хотел бы назвать его Пино? Зная тебя… Признавайся сейчас же, что у тебя на уме назвать Пино! Потому что, если это так, я никогда не заведу с тобой ребенка!

— Нет, успокойся. Хотя Пино звучит намного лучше, чем Рокко. Такое же редкое, как Рокко, но, по крайней мере, ни одному миланскому архитектору не хватит мужества назвать своего сына Пино.

— Тогда какого черта ты так хочешь его назвать?

— Не приставай, я все равно не скажу тебе, какое имя я хочу ему дать. Ты еще не созрела.

Мы почти сразу начали жить вместе. В его квартире, поскольку моя была слишком мала. Я перевезла к нему свои вещи, кое-какие безделушки и несколько самых любимых картин. Это создало кучу проблем. Дело в том, что в его квартире на стенах не висело ничего, кроме его университетского диплома, да и тот — в ванной, прямо над унитазом!

Остальное — пустые стены, на которых даже ни открытки.

Я помню, как я первый раз пыталась повесить картину.

Я была одна дома, Франческо должен был вот-вот прийти.

Я стояла перед голой стеной с картиной в руках, разглядывая стену с решительностью и неуверенностью одновременно, потому что, когда в доме нет ни одной картины, очень трудно повесить первую. Неожиданно он материализовался за моей спиной:

— Что это?

— Как что? Картина, не видишь, что ли?

— И что ты хочешь с ней сделать?

— А как ты думаешь?

— Собираешься повесить?

— Слушай, Франческо, если она тебе не нравится, скажи сразу.

— Нет-нет, она мне нравится. Дело не в том, о в том, что для этого надо вбить гвоздь. А вбить гвоздь — это все равно что сказать: я здесь надолго, это мой дом. А дальше, знаешь, как бывает? Одна картина тянет за собой вторую третью, кончается тем, что весь дом полон картин, и когда тебе надо переезжать, ты ума не можешь приложить, что с ними делать. А когда у тебя ничего нет — собрал чемодан и готово.

— К чему ты это говоришь? Мы что, должны переезжать? Или ты хочешь сказать, что мне скоро придется уехать из твоего дома?

— Нет, при чем тут ты? Но лучше не рисковать, развешивая картины, это может принести неудачу.

Короче говоря, он не захотел, чтобы я повесила свои картины. Я была вынуждена уступить. Потому что это был его дом. И потому что к тому времени мы были вместе всего пятнадцать дней.

Как бы то ни было, сегодня наш дом полон картин.

Франческо добился официального развода, и мы можем пожениться, но он до конца не убежден, так ли уж необходимо юридически оформлять наши отношения.

Три года спустя он оставил работу и снова принялся играть на бас-гитаре, но самое главное, он опять начал писать музыку.

Как-то раз, когда я спросила его, почему бы ему не попробовать опять сочинять, он прочитал мне целую лекцию о музыке и философии и о том, какое место занимают они в его жизни и как делят ее периоды.

По его словам, до меня одно в какой-то степени исключало другое и только в соответствующем состоянии души он мог бы вернуться к сочинению музыки. Он также поделился со мной своим предчувствием, что музыка скоро придет, потому что какие-то мотивы уже звучат в его голове, но что для того, чтобы поймать их, нужно еще немного времени или, еще точнее, еще немного тебя.

Он взялся за дело с энергией, какой я в нем и не предполагала. Прежде всего он обзавелся новой группой, да еще какой! Он пригласил в нее двух старых приятелей из прежнего ансамбля: гитариста и клавишника. Отыскал одаренного саксофониста. Нашел превосходного ударника, которому было всего двадцать лет. Группу пополнили неплохая вторая гитара и, что очень важно, невероятно интересный певец. Сам Франческо писал музыку и тексты и конечно же играл на бас-гитаре.

Они записали диск, который очень хорошо продался, в смысле, хорошо для блюза, жанра не слишком коммерческого. Все сделала Лаура. Она попросила у меня демокассету и дала прослушать своему приятелю, владевшему небольшой, но очень активной на музыкальном рынке звукозаписывающей фирмой и понимающему толк в хорошей музыке. Она сделала это, не говоря ни слова Франческо, не сомневаясь, что он бы возражал.

Ребятам из звукозаписывающей фирмы демка понравилась. А когда они услышали группу вживую, им понравилось еще больше. И таким образом был записан первый диск. Приятель Лауры сказал, что у них такой же звук, как у Джоне Кэмпбелла, знаменитого британского блюзмена, который пишет, точнее, писал, поскольку умер совсем молодым, трагическую, глубокую музыку. И добавил, что у группы есть свой голос, от которого берет озноб. Он не мог бы сделать Франческо большего комплимента! Кэмпбелл был его идолом (он носил его фотографию в бумажнике как святыню!), и Франческо знал наизусть все его вещи.