Я не помню - [3]

Моисеевна столько доброты? Видимо, черпала из своего необъятного нутра. Олька тихонько подошла к ней.

– Здрасте.

– Ой, что? – Моисеевна упруго подскочила и села. – Ты кто?

– Здрасте. Вот я три года назад у вас девочку родила и оставила.

– И что?

– Хочу вернуть.

Моисеевна поглядела в окно и покачала головой.

– Надо же! А раньше ты о чем думала?

– Я думать недавно начала.

– Если тут оставила, то ее уж давно увезли.

– А кто, куда?

– А это секрет. – Моисеевна слегка оклемалась ото сна, протерла глаза. – А-а-а, я ведь тебя вспомнила. Ты ночью сбежала, будто испарилась. У нас такое редко случается. Хотя… – Она опять поглядела в сторону. – Это тебе ничего не напоминает? – И бабушка достала из тумбочки калейдоскоп.

– Точно, мой. Сохранился же. Я вам его дарю.

Олька с детства таскала с собой калейдоскоп. Однажды ее, засмотревшуюся на изумрудные кристаллики, боднула в бок машина. И ничего! Детство давно кончилось, но девушка не хотела этому верить.

– А кто Машку забрал? Я на усыновление согласия не давала.

– Какая грамотная! Ты согласилась, когда сбежала. Ты – мать-прочерк, так вас тут называют. Исчезаете ночью, а потом Моисеевна отвечай.

Тебя искали, но ни одной зацепки. Ты как сквозь стену просочилась.

Так и плюнули. Вернуть девочку ты уже никогда не сможешь. Вот ты, девица, где-то работаешь?

– Нигде.

– А почему?

– Откуда я знаю, почему? Да потому, что я – вот такая! Чтоб мне сдохнуть… Так кто Машку взял?

– Пристала, как банный лист к жопе! Не могу я сказать… Брошенных здоровых деток быстренько усыновляют. Да и слегка того – тоже быстро. Они ж себя еще не помнят, какой угодно истории про себя поверят.

– А вот меня никто не взял почему-то. Хотя я даже рада. Принадлежу сама себе, как ветер, ни за кого ни в ответе.

– Это точно – ни за кого. Так ты что же, детдомовская? Горемычная девка. Сама не смогла на верный путь встать, а зачем ребенка ищешь?

За собой потащишь?

– Да просто хочу знать, что с ней все в порядке.

Моисеевна встала, закрыла дверь и сказала:

– Если я ничего не путаю, то приходили за ней с Привокзальной улицы.

Знаешь, там живут эти, коллекционеры?

– Конечно, знаю!

– Деда я запомнила: смурной, брови косматые. Может, он уже и помер, а девчонка выросла. Как ты ее узнаешь?

– По запаху, бабушка!

Может, Моисеевна все придумала и про коллекционеров, и про деда, чтобы Олька отвязалась? Может, оно и так, только Олька уже мчалась на Привокзальную резвее автобуса.

Дед

Еще бы мне не знать, где живут коллекционеры! В детстве мы, детдомовцы, гуляя, облазали все закоулки этой окраины, этой обочины жизни. Будто ее изучали, приручали, готовились жить здесь, где пахло родным духом. Нас тянула туда сама судьба. Пропасть, сгинуть, быть в этом мире лишь ветошью. Воспитатели взашей гнали оттуда, но наши проклятые гены всегда были сильней. Хотя в душе каждый парил, хотел быть лучше; все девчонки мечтали выйти замуж.

…Три дома на Привокзальной стоят неудобным треугольником.

Коммуналки, изгибистый коридор, повсюду комнатки, комнатки, в которых зависают стремные людишки. Серые, жуковатые. Собирают и продают ветошь по краям дорог, возле храма, у вокзалов.

Долго я бродила по этим лабиринтам. Мужички хлопали домино, перебирали свои вшивые мешки, ворчали. Один со злобным, самоуглубленным взором алкоголика без объяснений потащил меня в комнату и попытался закрыть дверь.

– Один раз, а? Только один… – слюняво бубнил он эротическую бредятину.

Я без слов пнула его коленкой в “солнышко” и снова вышла на тропу.

“Может, зря я все это? Машка в каком-нибудь детдоме. И зачем я ее ищу?” – червь сомнения грыз изнутри.

В одной из комнаток щупленькая девочка в серых колготах и старых тапках сидела на стуле и возилась с юлой. Какой-то дед на электроплитке хозяйственно варил в кастрюльке постненький супчик. На миг я превратилась в соляной столп. Она… Не сбрехала бабка

Моисеевна. Она, Машка. На меня похожа! И такое от нее свечение, как, впрочем, ото всех детей; и такая волна… моя волна!

Я стала разглядывать дочку, которая моей никогда не была. Глаза у

Машки болотного цвета, не изумрудные. Конечно, от этой жизни помутнеют какие хочешь. Девочка исподлобья взглянула на меня. А она могла бы быть симпатичной! Чуть курносый носик, не слишком острый, скругленный подбородок, черные ресницы, пепельные волосы. Но всю детскую миловидность смазывала ее постоянная настороженность, напряженность и готовность к прыжку – вдруг кто нападет? Если бы она умела расслабляться и улыбаться, то была бы куколкой, а так вся эта ее миловидность уйдет в ранние озабоченные морщинки.

Дед повернулся, и его взгляд наконец споткнулся об меня.

– Ты еще кто?

– Я – мать вот этой Машки.

– Что? Вали отсюда.

Дед оторвался от кулинарных забот и попытался выдавить меня за дверь. Однако я серьезно вошла в комнату и не думала отступать.

– Дед, как тебе девочку отдали, ты же старый пень? Вон, ты уже мхом порастаешь. Ты же скоро помрешь!

– Ты вон уже померла. А это – Маринка, а не Машка. И у нее с тобой – ничего общего. Так что вали отсюда.

Но я уже уселась на табурет, нога на ногу и чуть ли не пустила корни в пол, как вековечный дуб.

– Теперь вы ей – мать? – развязно спросила я деда.