Я надену чёрное - [8]

Да, она легко могла себе представить обсуждение в кабаке: пиво сближает, и все начинают припоминать, где именно, в каких сараях, находятся все эти «не являющиеся оружием» штуки.

Каждый мужчина считал себя хозяином собственного маленького замка. Всем это было известно, ну, или известно каждому мужчине. И обычно никто не сует нос в чужой огород, пока из соседнего замка не начинает вонять. Тогда срочно нужно что-то предпринять, иначе падут все окрестные замки.

Господин Петти был одним из скелетов в шкафу всех соседей, но теперь он перестал быть тайной.

— Я ваша единственная надежда, господин Петти, — сказала она. — Бегите. Хватайте, что можете и убирайтесь прямо сейчас. Бегите туда, где про вас никто не знает, и, на всякий случай, еще дальше, потому что я не смогу их долго сдерживать. Вам понятно? Лично мне плевать, что станет с вашим никчемным телом, но мне не хочется стать свидетелем того, как хорошие люди, совершив убийство, станут плохими. Так что просто уносите, куда глаза глядят, ноги, а я не стану смотреть, куда именно вы делись.

— Ты не можешь выгнать меня из собственного дома, — с пьяным вызовом пробормотал он.

— Вы потеряли и дом, и жену, и дочь… и внука, господин Петти. Сегодня ночью вы потеряли и друзей. Поэтому я предлагаю спасти последнее, что у вас осталось. Жизнь.

— Это все выпивка виновата! — вспылил Петти. — Это все она, мисс!

— Но пили-то вы, а потом еще и еще, — возразила она. — Всю ярмарку вы пили и вернулись только потому, что выпивке захотелось лечь баиньки. — Единственным сохранившимся чувством у Тиффани был холод в сердце.

— Мне жаль.

— Этого не достаточно, господин Петти, совсем недостаточно. Уходите и станьте лучше, и, когда вы вернетесь новым человеком, может быть люди смогут найти в себе силы сказать вам «привет» или хотя бы кивнуть.

Она не отводила взгляда и хорошо его изучила. Внутри него что-то клокотало и бурлило. Он испытывал одновременно стыд, недоумение и обиду, а в подобных обстоятельствах такие люди как Петти обычно начинают драться.

— Прошу вас, господин Петти, не начинайте, — сказала она. — Вы хотя бы представляете себе, что может случиться, если вы ударите ведьму?

Про себя она подумала: «Таким кулаком, вы легко можете убить меня с одного удара, и лучше мне напугать вас посильнее».

— Это вы завели по мне эту кошмарную музыку, да?

Она вздохнула.

— Ее никто не может контролировать, господин Петти. Она заводится сама, когда у людей лопается терпение. Никто не знает, как она возникает. Люди просто оглядываются вокруг, встречаются взглядами, кивают друг другу, а прочие это замечают. Они тоже переглядываются и так далее. И потихоньку зарождается музыка. Кто-то берет ложку и начинает звякать по тарелке, потом другой берет пивную кружку и отбивает ею ритм по столу, другие люди начинают громче и громче топать ногами по полу. Это музыка гнева, она поет в людях, у которых лопнуло терпение. Вам хочется ее получше расслышать?

— Думаешь, ты такая умная, да? — буркнул Петти. — Помыкаешь тут обычными людьми своим помелом и черной магией.

Она едва не восхитилась этим человеком. Вот он сидит тут один, без единого друга во всем мире, с ног до головы облитый блевотиной и, она принюхалась, да — в описанной ночной рубашке, и у него еще хватает тупости огрызаться подобным образом.

— Нет, я не умная, господин Петти, однако умнее вас. И это совсем не трудно.

— Да? Но ум до добра не доведет. Такие вот скользкие девицы вроде тебя, что суют нос в чужие дела… что ты станешь делать, когда музыка сыграет по твою душу, а?

— Бегите, господин Петти. Убирайтесь подальше. Это ваш последний шанс, — сказала она. И, похоже, так оно и было. Она уже могла расслышать отдельные звуки.

— Что ж, может ваше величество разрешит простому мужику хотя бы надеть сапоги? — спросил он саркастически. Он потянулся было за ними к двери, но господина Петти можно читать словно небольшую книжечку, страницы которой были захватаны пальцами, и вместо закладки был кусочек бекона.

Разогнулся он с ударом кулака.

Она отступила на шаг, перехватила его запястье и отпустила боль. Она позволила ей стечь по своей руке, оставив после себя покалывание, миновать сжатую ладонь и перетечь в Петти. Всю боль его собственной дочери она выпустила в одну секунду. Его отбросило через всю кухню, и выжгло внутри все, кроме животного страха. Словно бык он бросился к шаткой задней двери, сорвал ее с петель и скрылся в темноте.

Тиффани вернулась в амбар, в котором осталась гореть лампа. Если верить Матушке Ветровоск, нельзя почувствовать боль, которую отбираешь у других, но это была ложь. Необходимая ложь. Ты чувствуешь чужую боль, и именно потому, что она чужая, ты можешь как-то ее перенять, а освободившись от нее, чувствуешь слабость и шок.

Когда прибыла гремящая, яростная толпа, Тиффани тихо сидела внутри амбара рядом со спящей девушкой. Шум гремел снаружи дома, но не забирался внутрь. Таково было неписанное правило.

Было трудно поверить, что у анархичной кошмарной музыки есть свои правила, но это было так. Она могла греметь три ночи подряд или прекратиться на раз. Если за окном звучит она, никто не выходит из дома и не пытается вернуться, если только не хочет попытаться вымолить прощение, объясниться или попросить десять минут форы собрать вещички, чтоб смыться. Кошмарную музыку никто не создавал. Она зарождалась в каждом сама по себе. Она возникала, если в деревне считали, что муж слишком сильно бьет жену, или женатый мужчина с замужней женщиной забывали, на ком именно они женаты. Случались и более темные преступления, но их не обсуждали открыто. Порой людям удавалось избавиться от музыки, улучшив свое поведение, но чаще всего, еще до исхода третьей ночи, они просто паковали вещички и перебирались в другое место.