«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962) - [6]
Вы живете в том же городе, что и Н. Моршен[42], и, вероятно, с ним знакомы. Чем объяснить, что он до сих пор не опубликовал сборника своих стихов?[43] Мне кажется, что тут играют роль не столько материальные причины, сколь какое-то, я хотел бы сказать, патологическое равнодушие М<оршена> к этому вопросу. Нельзя ли на него как-нибудь в этом отношении повлиять? Я слышал (это, впрочем, между нами), что издание его книги намечалось «Посевом», но что дело расстроилось потому, что М<оршен> за что-то на «Посев» обиделся. М. б., можно «врагов» помирить? Отсутствие книги стихов Моршена я всегда воспринимаю как некоторое досадное недоразумение.
У нас холодно, на днях выпал даже и пролежал целый день густой снег. Весна почти не чувствуется. Почки на деревьях все никак не решаются распуститься.
Еще раз сердечное спасибо за прекрасный пасхальный подарок, которым Вы нас очень поддержали.
Привет Вашей супруге.
Душевно преданный Д. Кленовский
7
17 июля <19>54
Глубокоуважаемый Владимир Федорович!
Получил Ваше письмо. Отвечаю простой почтой, не воздушной, т. к. письма вздорожали, но зато без промедления и подробно.
Интересно было прочесть Ваш «этюд» о Моршене[44]. Ваши впечатления явились для меня неожиданностью! Убедился лишний раз, что лучше не знакомиться с частной жизнью служителей муз, — мы имеем тому достаточно примеров во всех отраслях искусства… Но, конечно, соприкасаясь с ними, подобного знакомства не избежать, и каким-то грузом оно на сердце ложится. Когда я писал о равнодушии Моршена к своим стихам, я исходил из того, что он до сих пор ничего не предпринял для их издания.
Грустно, что Вам не хватает литературного «воздуха» для собственного творчества, и притом не только в прямом, но и в переносном (это главное!) смысле. В прямом смысле это, по-моему, лишь некая плохая привычка. Я лично никогда т. н. литературного окружения не имел и не испытываю в нем никакой потребности. Мало того: в годы войны, в лагере (в Германии), где мы жили с женой, «окружение» было такого рода, что не только литературного, но вообще никакого воздуха не было, и, несмотря на это, именно там я на редкость много и продуктивно работал.
Существеннее, конечно, отсутствие воздуха в смысле переносном, т. е., если я Вас правильно понимаю, ощущение ненужности, обреченности, тщеты всякого искусства в наше враждебное и чуждое ему время. Такое ощущение, конечно, вполне справедливо — спорить не приходится. Дело, однако, в другом. В том, что это ощущение, несмотря на всю его жестокую правду, не является достаточным поводом для прострации, для отказа от творчества. Конечно, для того, чтобы не ощутить эту жестокую правду как подобный повод, как препятствие для творчества — нужны сложные внутренние предпосылки. Сущность их, этих предпосылок (не подумайте, что они придуманы сейчас, в утешение, они уже достаточно стары!) в следующем: все, что является подлинным искусством, независимо от того, имеет ли оно в мире «аудиторию» или нет, воспринимается ли оно многими, немногими или даже просто никем, — не пропадает, а остается жить в эфирном теле Земли и тем самым творит ее будущее духовное содержание. Вот как это выразил Рудольф Штейнер, обращаясь к учителям основанной им Вальдорфской (детской) школы[45] (теперь таких школ в Германии десятки):
«Никогда не забывайте, что истинная музыка и настоящая поэзия суть те камни, из которых будет построено будущее воплощение Земли или то, что в христианской эзотерике называется Градом Господним, грядущим Иерусалимом».
Тот, кто воспринимает эту точку зрения на искусство, считает, что смысл всякого творчества не только в том, сколькими, как и насколько оно воспринимается, а в самом факте его существования, его духовного бытия. Для этого, конечно, необходимо ощущение своей внутренней тесной связи не только с миром, но и с его поступательным становлением («с движеньем, пеньем, зодчеством вселенной») и настойчивой потребности своего в этом участия. Я лично ощущаю все это именно так, хотя и от меня не ускользает (порою больно раня) сегодняшняя тщета искусства. Не все и во мне гладко, есть колебания и сомнения — я вообще отнюдь не почивший на тюфяке некоего духовного благополучия, самоуспокоения и равновесия человек! Но все же в основном я этого ощущения своей тесной связи со становлением мира, о котором я говорил выше, никогда не утрачиваю, и в конечном счете именно оно всегда одерживает верх.
Было, впрочем, время, когда такого ощущения в душе просто не было, и тогда было очень трудно и тяжело — я имею в виду мои «подсоветские» годы. Тогда я испытывал нечто похожее на то, о чем пишете Вы. Но для этого были тогда и другие предпосылки. Там, в СССР, ощущалось куда отчетливее и беспощаднее, чем сейчас здесь, отсутствие всякого «воздуха» для того рода творчества, какое, духовно, представлялось для себя единственно возможным. Ощущение это было почти адекватно физическому удушью. Именно в результате этого ощущения я замолчал почти на 30 лет, хотя в отроческие и юные годы писал много, издал (в 1917 г.) сборник стихов, а второй был принят (но не осуществлен по не зависевшим от него причинам) издательством «Петрополис». Только географически покинув СССР, я избавился от этого ощущения творческого удушья, и притом избавился молниеносно: несмотря на то что я попал в самые неблагоприятные для литературной работы условия (лагерь, да какой!), я буквально с первых же дней взялся за стихи, хотя о самой возможности возобновления какой — либо литературной работы я к тому времени и думать позабыл, не чувствовал даже больше никакого к ней влечения! Возвращение к стихам явилось совершенно непроизвольным — они просто внезапно зазвучали в душе.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Оба участника публикуемой переписки — люди небезызвестные. Журналист, мемуарист и общественный деятель Марк Вениаминович Вишняк (1883–1976) наибольшую известность приобрел как один из соредакторов знаменитых «Современных записок» (Париж, 1920–1940). Критик, литературовед и поэт Владимир Федорович Марков (1920–2013) был моложе на 37 лет и принадлежал к другому поколению во всех смыслах этого слова и даже к другой волне эмиграции.При всей небезызвестности трудно было бы найти более разных людей. К моменту начала переписки Марков вдвое моложе Вишняка, первому — 34 года, а второму — за 70.
Переписка с Одоевцевой возникла у В.Ф. Маркова как своеобразное приложение к переписке с Г.В. Ивановым, которую он завязал в октябре 1955 г. С февраля 1956 г. Маркову начинает писать и Одоевцева, причем переписка с разной степенью интенсивности ведется на протяжении двадцати лет, особенно активно в 1956–1961 гг.В письмах обсуждается вся послевоенная литературная жизнь, причем зачастую из первых рук. Конечно, наибольший интерес представляют особенности последних лет жизни Г.В. Иванова. В этом отношении данная публикация — одна из самых крупных и подробных.Из книги: «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-x гг.
Георгий Иванов назвал поэму «Гурилевские романсы» «реальной и блестящей удачей» ее автора. Автор, Владимир Федорович Марков (р. 1920), выпускник Ленинградского университета, в 1941 г. ушел добровольцем на фронт, был ранен, оказался в плену. До 1949 г. жил в Германии, затем в США. В 1957-1990 гг. состоял профессором русской литературы Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, в котором он живет до сих пор.Марков счастливо сочетает в себе одновременно дар поэта и дар исследователя поэзии. Наибольшую известность получили его работы по истории русского футуризма.
1950-е гг. в истории русской эмиграции — это время, когда литература первого поколения уже прошла пик своего расцвета, да и само поколение сходило со сцены. Но одновременно это и время подведения итогов, осмысления предыдущей эпохи. Публикуемые письма — преимущественно об этом.Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — человек «незамеченного поколения» первой волны эмиграции, поэт, критик, мемуарист, принимавший участие практически во всех основных литературных начинаниях эмиграции, от Союза молодых поэтов и писателей в Париже и «Зеленой лампы» до послевоенных «Рифмы» и «Русской мысли».
Эммануил Райс (1909–1981) — литературовед, литературный критик, поэт, переводчик и эссеист русской эмиграции в Париже. Доктор философии (1972). С 1962 г. Райс преподавал, выступал с лекциями по истории культуры, работал в Национальном центре научных исследований. Последние годы жизни преподавал в Нантеровском отделении Парижского университета.С В.Ф. Марковым Райс переписывался на протяжении четверти века. Их переписка, практически целиком литературная, в деталях раскрывающая малоизученный период эмигрантской литературы, — один из любопытнейших документов послевоенной эмиграции, занятное отражение мнений и взглядов тех лет.Из нее более наглядно, чем из печатных критических отзывов, видно, что именно из советской литературы читали и ценили в эмиграции, И это несмотря на то, что у Райса свой собственный взгляд на все процессы.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.