Я, Минос, царь Крита - [152]

   — Стоит только сказать голодным, что в их страданиях виновен ты, стоит только тебе заявить страдающим, что нужно верить в твоего Зевса, а их вера в Загрея ложна, как тебя убьют. И дело здесь не в истине, Минос, и не в твоих желаниях, а в нужде, которую терпит множество критян. Ты сам говорил: нужда не признает законов. Простой человек верит тому, что ему говорят. Он легко поддаётся внушению. Если жрецы примутся убеждать, что спасение только в вере в древнего критского бога Загрея, то тех, кто заведёт речь о Зевсе, не оставят в живых. Мне всё чаще приходится слышать об ужасных вещах...

   — Знаю, во многих местах вспыхнули мятежи. Но виноваты в этом только жрецы.

   — Ты действительно так думаешь, Минос? Не слишком ли ты упрощаешь дело? Ты искренне хочешь помочь критянам. Хорошо. Иди и дальше этим путём, но не теряй бдительности. Ядовитая змея, даже мёртвая, может причинить зло своему неосторожному убийце.

   — Что ты знаешь о ядовитых змеях? — насторожился я. — Что тебе известно о смерти от яда?

Она уклонилась от ответа и, отступив на шаг, обезоруживающе улыбнулась:

   — Только то, что обсуждают между собой слуги и рабы. Вероятно, у тебя есть враги, Минос? Впрочем, у кого их нет?

Возвратившись в свою комнату, я долго не мог заснуть. Я понимал, что между мной и жрецами началась борьба, но силы оказались неравными. Я был у всех на виду, и мои недруги могли поразить меня, оставаясь невидимыми. А против кого бросить своих солдат мне? Против жрецов, которые падали передо мной на колени и склоняли головы, стоило мне только вступить в пределы храма? Против звёзд, которые говорят о том, что я ещё не нашёл самой главной истины?

«Зачем тебе выискивать врагов, которые неуловимы подобно воде, уходящей сквозь пальцы? — шептал мне внутренний голос. — Все мошенники станут опасаться твоей справедливости, все обманщики начнут негодовать и обвинять тебя в безбожии. Будь твёрд. Отдавай повеления, а тех, кто откажется их выполнять, можешь считать своими врагами. Пошли за ними своих людей и привлеки к суду».

День ото дня я всё отчётливее видел, что образуются две партии. Первая состояла из моих сторонников, которые являлись, таким образом, врагами жрецов. Во вторую входили мои противники, а значит, приверженцы жрецов. Они убивали надсмотрщиков, писцов и чиновников, бунтовали и давали клятву убить меня, поскольку своим безбожием я якобы вызвал к жизни злые силы.

Во время поездок по деревням мне нередко приходилось слышать выкрики:

   — Долой Миноса! Долой этого чужеземца, который оскорбляет наших богов! Крит должен принадлежать критянам! Смерть пришельцам из Греции!

Немало вреда приносила мне коррупция, процветающая среди моих подданных. Мой брат Сарпедон, обосновавшийся в Маллии, теперь открыто выступал против меня, и случаи набегов его солдат на мои земли участились. Чтобы смягчить недовольство критян, которое оборачивалось и против меня, поскольку и я, как и брат, был микенцем, я напал на Маллию и вынудил Сарпедона и его сторонников покинуть Крит[22]. Моя личная охрана препроводила его на парусник, капитан которого отвечал мне головой, что высадит брата в Малой Азии.

Удовлетворение, которое я почувствовал, сделавшись царём всего Крита, не было полным, ибо мне, ненавидевшему насилие, пришлось прибегнуть к подобному средству во имя спасения страны.

Я избавился от офицеров, злоупотреблявших вином и игрой в кости, убрал и тех, кто издевался над наёмниками. Если меня предостерегали от излишней суровости, я отвечал:

   — Когда корабль на волоске от гибели, не время ссориться с гребцами!

Я опять предался размышлениям. Я был государством, но в то же время никогда прежде не был столь ничтожным, как теперь. Ночами я не мог сомкнуть глаз, меня мучили тревожные сны. Однажды государство приснилось мне в виде гигантского лабиринта из огромных стен, которые невозможно было разрушить.

Потом я задумался о могуществе жрецов, которые также составляли государство, обладая, следовательно, огромной властью.

«Что есть государство? — думал я. — То ли это непрерывная стройка, бесконечная и грандиозная, словно пирамида, то ли песочный холм, который любой властитель может насыпать или развеять по собственной прихоти?»

— Если это так, — громко произнёс я, — то я намерен установить незыблемый порядок.

Во дворце тоже стало неспокойно, и я перебрался в западный флигель и разместил поблизости преданных мне греческих наёмников. Первый этаж заняла моя личная охрана. Жрецы, также расположившиеся в западном крыле дворца, там и оставались, однако отчуждение между нами возросло — я перестал приглашать старших жрецов к себе на трапезы, да и вообще редко с ними встречался. Когда мне сообщили, что им пришлось ограничить свои гастрономические потребности, я почувствовал удовлетворение.

Слуги призывали меня быть осторожнее: ведь жрецы посредничали с богами, и если я буду изысканно кормить жрецов, то тем самым продемонстрирую свою почтительность к богам.

Даже друзья отшатнулись от меня. Поддерживал меня и хранил верность казначей. Он советовал продолжать жертвовать богам гирлянды цветов и благовонные масла.