Я из тех, кто вернулся - [10]

Матиевский лукаво прищурил глаза:

– Смотрели-то политотделовские ищейки везде. Но вот в моторные отсеки боевых машин в автопарке заглянуть не догадались. А мы специально двигатели прогревали почаще, чтобы бражка сыграла быстрее. И сейчас она у всех во фляжках. Между прочим, даже у вас. Мы вам ее еще в полку подменили. На случай шмона наших вещмешков. Хорошо, что вас за весь день на водичку не потянуло. То-то бы вы удивились…

Солдаты расхохотались, когда Шульгин оторопело вынул фляжку из вещмешка и поспешно открутил крышку. Бражка брызнула из горлышка густой пеной, плеснув на всех теплыми пахучими брызгами.

– Всяких бойцов видел, – сказал Шульгин, – но таких несознательных – впервые. Вы же подмочили репутацию политработнику. А если бы у меня сам командир полка попросил водички хлебнуть? А-а? Приедем в полк – всех отправлю на гауптвахту. Будете сидеть до первого вертолета на дембель.

Солдаты рассмеялись.

Праздничный ужин был готов. Открытые фляжки шипели пузырящейся брагой, стояли на расстеленных газетах открытые банки с подогретой кашей, тушенкой, и даже краснела глянцевыми боками редиска с полкового парника.

Все поднялись и молча, не чокаясь, подняли фляжки.

– За тех, кто не дожил до последнего Приказа!

Солдаты замерли неподвижно, каменно.

Фляжки застыли в руках.

– Кто знает, сколько осталось каждому из нас? – Шульгин задумчиво наклонил голову. – Хватит ли сил до конца? Вынесем ли все, что суждено? Эта операция тяжело началась и наверняка будет самой тяжелой из тех, которые мы перенесли. – Взгляд лейтенанта затуманился: – Выпьем за погибших… За дорогих наших павших ребят, которых Родина, словно злая мачеха нелюбимых пасынков, послала в чужую страну. За наши потери…

Солдаты приподняли фляжки, глотнули шипучую пену. Опустили вниз посеревшие лица.

– Новые солдаты будут получать вечные казенные квартиры, – проговорил Матиевский.

– Хотелось, чтобы Родина все-таки помнила погибших, – вздохнул Осенев, – а то ведь на памятниках павших афганцев до сих пор не пишут, где и за что погиб… Только по-граждански годы жизни…

– Точно, Осень. Ведь все же сразу узнают, что из Афганистана «цинк» пришел. Весь город сходится на похороны. Только глухие и слепые ничего не знают. А писать прямо нельзя… Кремлевские тайны… Нет, мол, никакой войны, нет никаких погибших, – раздраженно сказал Матиевский.

Когда все уселись на плащ-палатку, он придвинулся ближе к Шульгину, приглушенно пробормотал:

– У нас, товарищ лейтенант, сегодня и Приказ, и поминки, и именины. Словно заново родились. Было бы здорово собраться после этой войны за одним столом и посидеть, поговорить по душам… До самого рассвета… Товарищ лейтенант, приезжайте в гости, как брат… Вы наши жизни уберегли. – Матиевский вздохнул и добавил тихо: – Наши матери вам обязаны…

– Ко мне первому приезжайте, – вмешался меднолицый Богунов, – я в Крыму, в своем доме живу. А в Крыму, между прочим, море… Знаете, что такое море? Слушайте, люди…

Богунов набрал полную грудь воздуха, взмахнул руками, но так ничего и не сказал.

Только закатились васильковые глаза за бруствер окопа. И захрипела шорохами эфира радиостанция:

– Метель-один! Метель-один вызывает «Большое хозяйство», прием!

«Большим хозяйством» называлась станция оперативного дежурного в полку, предназначенная для связи командира полка со службами, оставшимися на основной базе. Сейчас эта станция была в ведении дивизионного генерала. Шульгин пододвинул радиостанцию поближе с удивлением. Оперативный дежурный никогда не выходил на прямую связь с младшими офицерами.

– «Большое хозяйство», Метель-один на связи!

– Метелюшка! – ворвался вдруг в эфир взволнованный женский голос. – Слава богу, ты живой, бедовая моя головушка!..

6

– Ленка, открой же ты, наконец, – звенели за дверью перебиваемые оглушительным стуком голоса медсанбатовских девчонок. Они ввалились в комнату женского модуля растрепанные, взбудораженные. – Ты что, дуреха, совсем ничего не знаешь, – затараторили они наперебой. – Две «вертушки» сбиты…

– Только что ребят привезли для «Черного тюльпана»…

– Мамочки, ничего от них не осталось, одни кусочки… Никого не узнать!..

– Раненых много. Тяжелые. Вертолеты с ними уже в воздухе…

– Что там творится, что творится!..

– Игорь Иванович приказал тебя срочно в операционную вызвать…

– А ты с ума сошла!.. Занавесилась… Сидишь в темноте…

– Ой, что это с ней, девчонки?..

– Ты куда, ненормальная?..

Они разлетелись в стороны от рванувшейся к выходу Елены. Задрожали стены, и разорвались бумажные обои у косяков от хлопнувшей с треском двери. Упала со стола с жалобным звоном фарфоровая китайская чашка.

– Ой, девчонки, ну, мы и дуры старые, – глухим шепотом сказала одна из девушек. – У Ленки же Шульгин на первой паре подорвался.

Елена летела, не разбирая дороги. Лицо у нее пылало. В голове стоял страшный гул, сквозь который пульсировала ужасная мысль: он погиб, погиб, погиб…

От этой кошмарной мысли не хотелось жить, слабело все тело, и сердце, казалось, каменело и едва билось ледяными толчками.

Елена влетела в подземелье файзабадского морга растрепанная, дрожащая, опустошенная. И когда горящий взгляд ее наткнулся на груды собранных шульгинских ребят, неловко прикрытых медсанбатовскими простынями, липкая хватка животного ужаса сжала ее остановившееся сердце. Белые стены качнулись и поплыли, меняя свой цвет на туманный сгущающийся мрак.