Я. Истории из моей жизни - [100]

Конечно, я не испытывала таких чувств в отношении других поклонников. Я искала их, чтобы получить удовольствие для себя. Это отношение совсем иного рода. Оно сродни чудесной вечеринке. Но отнюдь не любви.

Ладди любил меня — в моем понимании слова. Он делал все, что только мог, чтобы доставить мне удовольствие.

Ладди заботился обо мне и заряжал меня уверенностью.

Я заботилась о Спенсере и заряжала его уверенностью.

Я познала два лучших вида взаимоотношений.

Любила Папу и Маму. Их слово было для меня решающим. Если они хотели чего-то — я делала это. И, слава Богу, — и они любили меня — я чувствовала это, и чувство это наполняло меня счастьем.

Между любовью и увлечением существует огромная разница. Обычно мы, по сути дела имея в виду увлечение, употребляем слово «любовь». Мне думается, что вообще-то очень мало людей, говоря про любовь, имеют в виду именно «любовь». Думаю, что увлечение — куда более легкое отношение к человеку. Оно основывается на ощущениях, восприятии. А влюбившись, мы слепнем.

Что же такого было в Спенсе, что очаровывало меня? На этот вопрос ответить нетрудно. Ирландец до мозга костей, он обладал уникальнейшим чувством юмора. Был веселый. Умел смеяться и рассмешить. Ему была присуща удивительная способность видеть в окружающем его мире смешное.

Существовала компания — Спенсер Трейси, Джеймс Кэгни, Пэт О’Брайен, Фрэнк Морган, Фрэнк Макхью. Раз в неделю, по четвергам, они устраивали своеобразные посиделки, именовавшиеся ирландскими вечерами. Встречались они в «Романофф». Иногда в «Чейзен». И наконец в моем доме, когда я жила в доме Бойера. Обычно я либо ложилась спать, либо уходила из дому ночевать куда-либо еще. У меня был чудесный повар и — проекционный зал. Я заказывала еду, доставала какую-нибудь кинокартину — и ирландская ночь начиналась. На мой взгляд, это сродни сумасшествию. Но ведь мы все этим грешим, не правда ли? От Бойера я в конце концов съехала и перебралась в маленький домик Спенсера, который мы арендовали у Джорджа Кьюкора. У Спенсера стало пошаливать здоровье, и мне нужно было всегда находиться рядом с ним. С тех пор не стало и ирландских ночей.

Меня спрашивали, что такого было в Спенсе, что заставило меня прожить с ним почти тридцать лет. Ответить на этот вопрос мне не представляется возможным. Честное слово, я не знаю. Могу лишь сказать, что никогда не могла оставить его. Он жил — и я была всецело его. Я хотела, чтобы он был счастлив — был защищен ото всех невзгод — был окружен комфортом. Мне нравилось ждать его, слушать его, кормить его, беседовать с ним, работать для него. Я старалась не мешать ему, не раздражать его, не беспокоить его, не тревожить его, не изводить, не «пилить». Я стремилась по мере возможностей избавиться ото всех качеств, которые, как мне казалось, не нравились ему. Иные из моих качеств — мои лучшие, как мне мнилось, — ему, думаю, казались утомительными. Я подавляла, устраняла их, насколько это было возможно.

Когда он, образно говоря, находился на склоне жизни — последние шесть или семь лет, — я фактически отошла от дел только для того, чтобы быть рядом с ним, чтобы он был избавлен от волнений и не чувствовал себя одиноким. Я была счастлива тем, что могу сделать это. Я рисовала, писала, пребывала в покое и в надежде на то, что он будет жить вечно.

Так что же это было? Спенсер казался мне абсолютно абсолютным. Он действительно нравился мне — до глубины души, — и я хотела, чтобы он был счастлив. Не думаю, что он был счастлив. Не то чтобы он делал или говорил нечто такое, что указывало бы на то, что он несчастлив, — нет. Разве я могу сказать — кто бывает счастлив? Я — счастлива. Я счастливый человек по самой своей природе: мне нравится дождь, жара, холод, горы, море, цветы… Словом, мне нравится сама жизнь, и мне в ней так везет. Почему же мне не чувствовать себя счастливой?

Я не держу двери на запоре. Не склонна к зависти. Единственно, что по-настоящему неприятно мне, — это ветер. Я вижу в нем источник хаоса, смуты, всякого расстройства — то есть в ветре небесном.

Спенсеру не нравился холод, ему не нравилась слишком сильная жара… Ему… не нравился комфорт. Мне кажется, все это стоит того.

Спенсер был замечательный актер, его амплуа — простак. Он умел быть им. Никогда не переигрывал. Поистине попадал в яблочко. Его игра была лишена усложненности. Была открытой. Он умел рассмешить вас, умел заставлять вас плакать. И умел слушать.

Однажды кто-то спросил меня, почему я сравнила Спенсера Трейси с печеной картошкой. Вероятно, потому, что в своей актерской сути он был очень основателен. Всем своим существом пребывал в них — в своих созданиях. Его испекли и почистили — осталось в рот положить. Единственный человек, с которым его можно было бы сравнить, — это Лоретта Тейлор.

Тут надо добавить, что образ печеной картошки возник исключительно в связи с невероятным совершенством их актерских работ. В «жизни» Спенсер был бесконечно далек от этого образа. Был сложным человеком в той мере, в какой человеческому существу вообще присуща сложность.

Меня только что осенило: он не защищал себя, не умел защищать себя.