Я хотел убить небо - [10]

Рози меня хорошо знает.

Она даже заставила меня плюнуть на землю после того, как я сказал: «Крест из дуба, крест из жести, провалиться мне на месте», она прямо упёрлась: плюнь да плюнь.

– Ты должен произвести хорошее впечатление, хотя бы в первый раз. Так что следи за речью, не ругайся плохими словами, и главное, очень тебя прошу, не умничай, когда отвечаешь на вопросы.

Мадам Пампино тоже здесь, и это нормально, ведь мы с судьёй встречаемся у неё в кабинете, не слоняться же ей по улице, пока мы тут.

Дверь закрыта, а когда дверь мадам Пампино закрыта, никто не решается войти, потому что боится наказания, и даже секретарша не заглядывает в кабинет, потому что недавно директор так на неё посмотрела, что той пришлось бормотать: «Ой, простите, я зайду позже».

– Скажи, малыш, ты помнишь своего папу? – спросил меня судья.

– Нет, я был совсем маленький, когда папа уехал в кругосветное путешествие с козой. Иногда я просил маму мне о нём рассказать, но от неё я узнавал только новые плохие слова. Однажды она сказала мне, что всё зло – от городских вроде папы, которые носят лаковые ботинки и говорят красивые вещи, только правды во всех этих красивых словах не больше, чем в криках петуха.

– А как с мамой произошёл несчастный случай, ты помнишь?

– Нет, не помню, но она мне рассказывала. Однажды она на своём «пежо‐404» возвращалась с ярмарки, на которой ничего не купила, и врезалась в соседский дуб. Его после этого срубили и сделали из него кровать и стол для соседа из-за его плохих бумаг, в которых было написано: «Изъято в счёт невыплаченных долгов». А в бумагах моей мамы было написано: «Инвалид», и, так как папа не оставил нам своего адреса, чтобы мне как-то жить дальше, другой добрый месье сказал маме, что ей больше не нужно работать на заводе, и с тех пор он каждый месяц давал ей денег, чтобы она могла покупать еду и рубашки моего размера.

– А как у вас с мамой обстояли дела до аварии?

– Отлично. Когда мама ещё ходила на завод, я просыпался с будильником, который кричал мне в самое ухо, готовил себе завтрак, большую чашку горячего шоколада и бутерброд с клубничным джемом, надевал ранец и бежал ловить школьный автобус. Когда я возвращался из школы, мама ждала меня в кухне с большой чашкой молока и бутербродами с маслом и сахарной пудрой, и я рассказывал ей, как прошёл день, как я выиграл в шарики на перемене у толстяка Марселя, или как учительница села на стул, к которому была приклеена жвачка Грегори, и нам пришлось писать очень много строчек наказания, потому что никто не захотел выдавать Грегори, у которого мы потом забрали его коллекцию марок, и мама очень смеялась, и я тоже. Тогда она тоже могла выпить банку пива, но не много банок подряд. Перед тем как сесть смотреть телевизор, она помогала мне сделать уроки, и я не так часто смотрел в окно на соседского сына, и у меня были самые лучшие отметки в школе, и она не плакала из-за пустяков.

– Всё испортилось после аварии, да?

– Да, она пила много пива, всё время смотрела телевизор, совсем его не выключала, и её старый домашний халат стал весь грязный, и тапочки продырявились, так что пальцы торчали наружу. Она совсем перестала проверять мои уроки, и больше не смотрела, что я пишу в тетрадях, и, когда её вызывали в школу, туда не ходила. Она всё время кричала, обычно из-за какой-нибудь ерунды или вообще ни из-за чего, как будто я глухой, – ведь дома никого, кроме нас двоих, не было, и я часто забирался на чердак и там мог ни о чём не беспокоиться – из-за её ноги. Я слышал, как она кричит: «Кабачок! Не заставляй меня подниматься!», но я же знал, что она не может подняться, поэтому просто ничего не отвечал и играл в футбол яблоками. Тогда она кричала громче: «Ах ты дрянь, вот только слезь, и я тебе задам!», и я засыпал прямо на полу, чтобы она забыла меня побить. На следующее утро я убегал в школу без завтрака, а вечером возвращался с букетом цветов, которые набрал по дороге домой. Мама говорила: «О, Кабачок, какая прелесть, какие красивые цветы! Как тебя, такого милого, не простить?», и я в ответ кивал, но не успевал выдохнуть с облегчением, как получал такую затрещину, что у меня потом ещё долго оставался на щеке след от пальцев. Я тёр лицо и смотрел на неё так, как смотрят ковбои на краснокожих перед тем, как снять с них скальп, я глотал слёзы, сжимал кулаки и говорил: «Берегись, а то я сниму с тебя скальп!» Мама закатывала глаза и говорила потолку: «Нет, это не Кабачок, а какой-то невозможный придурок», и шла наливать воду в вазу, чтобы поставить мои цветы, и напевала себе под нос песню Селин Дион. Вот какая у меня была мама. Сначала плакала, потом забывала, из-за чего плакала, и начинала петь, а потом садилась смотреть телевизор, и всё, меня больше нет.

– Что значит – тебя больше нет?

– Если ей нужно было что-то мне сказать, она говорила это телевизору. Когда я возвращался из школы, мама сидела в старом кресле с пультом от телевизора в одной руке и банкой пива в другой. Она говорила телевизору: «Пойди вымой руки», или «Слушай, придурок, чего ты её не целуешь?», или «Пойди-ка принеси ещё одну из холодильника», или «Да она одевается как потаскушка». Я мыл руки. Вынимал у неё из рук пустую банку и вкладывал туда новую. Шёл к себе в комнату и делал уроки, чтобы порадовать учительницу, или смотрел в окно на соседского типа, он валялся в грязи вместе со свиньями, и я ему завидовал. Иногда я спускался вниз и видел, что мама спит перед телевизором, а вокруг целая гора банок из-под пива. Если я выключал телевизор, она просыпалась, и мне тогда влетало по первое число, поэтому я перестал выключать телевизор, только собирал как можно тише пустые банки и выбрасывал их в мусорное ведро, а потом поднимался к себе и ложился спать.