Я — годяй! Рассказы о Мамалыге - [16]

А ещё — ёлка!

Папа лежал на тахте и читал газету, а Миша с мамой НАРЯЖАЛИ ЁЛКУ, которую папа успел вставить в крестовину. Они улыбались, показывали друг другу что куда, сравнивали с садиковской ёлкой, вспомнили, что Миша и Генка Пройченко ещё недавно были такими же зелёными, как ёлка. И опять улыбались.

И тут Мише захотелось сказать маме что-нибудь такое… Ну такое, что только по секрету и чтоб необыкновенно и чтоб, как будто они с мамой вместе, а все остальные — по другую сторону.

— Мам, знаешь, — глаза у Миши округлились, словно он рассказывал страшную сказку, — знаешь, а Генка Пройченко с Муськой друг дружке…

Тут он оглянулся и трагическим шепотом закончил: — глупости показывали!

— Правда?! — в тон ему тоже шёпотом спросила мама.

Миша опустил веки и солидно кивнул.

— Ай-яй-яй, — прошептала мама, — и им не было стыдно?

Миша, не поднимая век, отчётливо помотал головой, в смысле «не было!»

— Мишенька, — последовала небольшая пауза, — а ты сам никогда так не делал?

Миша быстро поднял веки, и в его глазах было такое неподдельное изумление, такое праведное негодование, что мама прикрыла рот рукой.

— Я?! НИ-КОГ-ДА!!! — с выражением продекламировал Миша, и было ясно видно: сейчас, в эту минуту, — он не врёт.

Судя по всему, с болезнью Валентины Борисовны для Миши началась полоса удач. Сюрприз за сюрпризом, и один приятнее другого. 31-го декабря Мише было объявлено, что Новый год папа мама и он идут встречать к Нолику. Нолик, или, проще говоря, Ноля, это такое имя, его с гордостью носил Мишин дядя, которому было ровно столько же лет, сколько и Мише, но Мишиной маме он приходился двоюродным братом. Миша долго раскапывал эти взаимосвязи и, когда, наконец, разобрался, был несколько разочарован: дядей он представлял себе иначе.

Тем не менее, в гости к Нолику (а на самом деле, конечно, к его родителям — папа с мамой так и говорили — «к Риве» или «к Юзе») он ходил с огромным удовольствием. Там был совсем другой мир. Другие законы, другие предметы и совсем-совсем другие люди.

Тётя Рива, маленькая, широкозадая, с худым серьёзным лицом была властна, ворчлива, всегда в чём-то ярком и блестящем, не обращала на Мишу никакого внимания и оч-ч-чень вкусно готовила. Она любила, чтобы на её слова отвечали немедленно и кратко: «Юзя, я что, к стенке говорю?!»

Дядя Юзя, её муж, невысокий, худой, похож на артиста Жакова, постоянно улыбается, сильно любит Мишу и его родителей. С войны он вернулся с очень смешным ранением. На правой руке осколком ему перебило сустав большого пальца и поэтому, когда он сжимает зачем-нибудь кулак, у него получается большая «фронтовая дуля», как он сам её называет. Впечатление от неё усиливается из-за того, что мама считает дулю — вообще дулю — делом неприличным, и Миша всегда посматривал на эту смешную штуку исподтишка.

Ещё у них была квартира на третьем (!) этаже, с балконом, чёрным ходом, здоровенской кухней, двумя комнатищами и главное — со звонком на двери! С самого детства (то есть года полтора уже), подходя к их парадному, Миша сладко предвкушал тот миг, когда ему позволят нажать на чёрную кнопку. Даже, когда они уходили, и сонный Миша сидел на папиной шее, он умоляюще смотрел на дядю Юзю — и тот всегда разрешал нажать ещё разок, на прощанье.

А ещё у них была домработница, девушка из деревни, которую тётя Рива звала Люда, а когда Люды не было, то просто «Она».

А ещё к ним приходила родственница кого-то из них, старая, пергаментная, сморщенная, Мишин папа говорил — «восковой спелости», женщина, которую все почему-то называли то ли ласково, то ли уничижительно — Розалька. Даже пятилетний Ноля.

И ещё был — и это главное — сам Ноля, светловолосый, голубоглазый, с низким лбом и без переносицы. Миша поначалу удивлялся его имени и, если честно, вообще подозревал, что это дразнилка.

Как тебя зовут? — спросил Миша, когда первый раз увидал его, — Нолина семья только переехала из Киева.

— Нолик, — важно сказал Ноля.

— Нолик? — захохотал Миша, — а я Крестик!

— Ты дурак! — презрительно одёрнул его Ноля. И больше не удостаивал чести беседовать. А Миша всё приставал к родителям, как, мол, его зовут на самом деле, мол, что ж, мне так его ноликом и называть?

Потом они всё же помирились и разобрались. А со временем Миша даже и привык и уже не мог называть его иначе даже в своих «внутренних» — т. е. внутри головы — играх. Тем более, что однажды, снизойдя, Нолик объяснил, что то, что Мише показалось дразнилкой, на самом деле — уменьшительная форма величественного имени Арнольд.

Нолик был солиднее, взрослее, что ли, чем Миша. Его интересовало, например, сколько стоит его пальто! (Мише однажды бабушка подарила рубашку на день рождения, и он страшно расстроился, ибо ждал заводной пулемёт с искрами. А Нолик, увидев эту рубашку, похвалил: «Хорошая рубашка. Модная».) Нолика учили играть на аккордеоне, и Мише было даже страшно смотреть, как он, такой маленький, растягивает этакую махину!

А ещё Нолик понимал по-еврейски. Почти всё. Когда взрослые хотели что-то скрыть от Миши и начинали с пятого на десятое говорить на этом странном языке, Миша сердился, но ничего поделать не мог.