Я, Дрейфус - [52]

На миг мне показалось, что я читаю какой-то захватывающий детектив, причем написанный очень убедительно. Мне не терпелось дочитать до конца и порадоваться, узнав, что злоумышленник получил по заслугам. И тут вдруг я услышал, как владельца машины — меня — назвали «обвиняемым», и вздрогнул: понял, что главный герой я и это вовсе не детективный роман.

Когда сокрушительное доказательство было предъявлено судьям, прокурор с удовлетворением произнес:

— С позволения уважаемого суда, обвинение на этом заканчивает опрос свидетелей.

И тогда меня начала бить дрожь. Я представил себе, что действительно виновен, но я старался рассматривать эту мысль исключительно как фантазию. Джордж действительно представлял угрозу моему пребыванию на посту директора. От него нужно было избавиться. Я не мог использовать слово «убить». Даже в своих фантазиях. Но я мог вообразить его тело в моих руках, пуговицу, которая оторвалась. Потом — как тело закапывают в моем саду. В этом святом для меня месте моя фантазия иссякла, я увидел свои руки, обагренные кровью Джорджа, и возмутился тому, насколько мое воображение ограничено. Мой лоб покрылся испариной, меня бил озноб. Я схватился за поручень и закричал во весь голос:

— Я сделал это. Я убил Джорджа, да простит меня Господь! И я не знаю, как и почему я это сделал!

Падая, я видел, как мои потные пальцы отпускают поручень. И валяясь на полу, я слышал вдалеке голос Саймона:

— Прошу вашу честь не принимать во внимание эти слова обвиняемого. Мой клиент бредит, он находится в состоянии глубочайшего стресса.

Но Саймон говорил не слишком убедительно. Наверное, решил, что я наконец сказал правду.

Больше я ничего не слышал. Почувствовал только, что мне плеснули холодной воды в лицо, до меня доносился гул в зале. Меня унесли и положили на какую-то скамью, охранники о чем-то перешептывались, а судья объявил перерыв. Когда я наконец пришел в себя, я с ужасом вспомнил те мысли, которые спровоцировали мой обморок. И испугался, что это могли быть и не фантазии. А вдруг я на самом деле убил мальчика, но это было так ужасно, что я вытеснил все подробности из памяти?

25

В общем и целом государственному обвинителю понадобилось более двух недель, чтобы представить версию обвинения. Я не вдавался во все подробности. Я опустил все процедурные моменты, случаи, когда судья прерывал заседания. Да, на кону стояла моя жизнь, но я счел все это слишком скучным и не хотел утомлять читателя ненужными деталями. Мне важно было передать суть аргументов обвинения. И они были убийственными. Я и вообразить не мог, как Саймон будет строить защиту. В конце концов все сводилось к моему слову против их, но их слово было слишком уж внушительным. К тому же я был уверен, что мой обморок под конец выступлений свидетелей обвинения указывал и на мою вину, и на угрызения совести.

Представление версии защиты начиналось в понедельник. Я ждал, когда меня отвезут в суд. Я рассчитывал, что Саймон придет со мной пообщаться, но увидел я его, уже когда сидел на скамье подсудимых. Он мне улыбнулся, но я понял, что он меня избегает.

Настала моя очередь давать показания, искать тысячи слов, которые доказывали бы мою невиновность. Я принял присягу, принял со всем пылом: редко когда обещание говорить правду, правду и ничего кроме правды давалось с большим рвением. Саймон снова мне улыбнулся.

Его первый вопрос сразу был по сути дела.

— Сэр Альфред, — сказал он, — кто вы по вероисповеданию?

Я был рад, что он дал мне возможность высказаться вслух на тему, которая до тех пор обсуждалась лишь шепотом, вполголоса, на ухо — так обычно делятся сплетнями или подозрениями.

— Я еврей, — заявил я. Впервые в жизни, говоря это, я испытал определенную гордость, которую, впрочем, постарался не выказать. — Мои родители родились в Париже, и когда город оккупировали немцы, было неблагоразумно выставлять веру напоказ. Им удалось убежать, но почти все их родные остались там. — Я подумал, что можно рассказать суду про моих дедушек и бабушек, погибших в печах, но память о них — святое, и я не хотел пользоваться этим, чтобы защитить себя. — Они приехали в Англию, — продолжал я, — где родился я. Они никогда не демонстрировали принадлежность к своей вере. Но мы никогда не обращались в другую. Я еврей, — сказал я, — и я никогда этого не отрицал.

И тут в зале кто-то кашлянул. Возможно, человеку просто нужно было прочистить горло, но я был настолько затравлен, что легкий приступ паранойи мне можно простить. Я решил, что так кто-то выражает свои подозрения. И меня охватил гнев.

— Меня судят как еврея? — спросил я. — Или как убийцу?

Саймон слегка усмехнулся. Ему понравилось, что я взорвался, но он должен был продемонстрировать, что может меня сдерживать.

— Вас обвиняют в убийстве, сэр Альфред, — сказал он тихо. И тут же перешел к следующему вопросу.

— Расскажите суду о своих отношениях со свидетелем Джеймсом Тернкаслом, — сказал он.

— Я к нему относился как к сыну, — ответил я. И подробно рассказал, как многого он был лишен потому, что родители не выказывали ни интереса к нему, ни любви. Я вспомнил, как он играл с моими детьми, как съездил на выходные к нам в Кент. — Он был для нас как член семьи, — сказал я.