Я, депортированный гомосексуалист... - [35]

СКОРБНОЕ СВИДЕТЕЛЬСТВО

27 мая 1981 года, спустя неделю после того, как президентом республики стал Франсуа Миттеран, в Тулузе, в книжном магазине «Белые тени» на улице Гамбетта, были организованы дебаты. Основная часть этих дебатов была посвящена депортации гомосексуалов нацистами. Не помню, откуда мне о них стало известно. Во всяком случае, я пришел в маленький подвальный зальчик, где они проходили. Я устроился в самой глубине. Так мне удалось бы незаметно ускользнуть при первом проявлении депрессии. Мне было пятьдесят восемь лет. С января 1969 года я работал служащим в страховой компании. Я пытался в последний раз помириться с женой. И уж точно отнюдь не собирался прославиться.

Жан-Пьер Жоэкер, директор и основатель журнала для геев «Маски», и его компаньон Жан-Мари Комбетт представляли новую книгу, вышедшую в их издательстве: «Люди с розовым треугольником», дневник депортированного гомосексуала-австрийца, как и я, бывшей жертвы нацистов.[58] Отрывки из этих записок о пережитом за два года до этого уже публиковались в первом номере ежемесячника «Гей Пье».

Жан-Пьер рассказал о своем журнале, потом о книге. Он описал депортацию немецких геев и прочел несколько страниц из этого документа. Меня трясло. Я сорок лет не слышал того, что услышал здесь. Мне рассказали ту же самую ситуацию, описали те же горести и те же варварства. Моя одеревеневшая память возвращалась к жизни словно бы толчками. Но никто, кажется, и не предполагал, что подобные веши могли происходить здесь, во Франции. Мне хотелось крикнуть из глубины зала: «Я, я, я тоже пережил все это!» Но о таком не могло быть и речи. Я все еще боялся высовываться.

Я дослушал выступления до самого конца. Потом множество пришедших столпилось вокруг ораторов, чтобы поговорить лично. Я молча ждал своей очереди. Мне не терпелось им рассказать. И вот я обратился к Жан-Пьеру Жоэкеру:

- Мсье, мне пришлось пережить все, о чем вы здесь говорили.

Он подпрыгнул:

- И в том самом лагере?

- Нет, во Франции. В эльзасском лагере в Ширмеке.

- Но ведь мы так давно ищем и не можем найти выжившего свидетеля депортации гомосексуалов в Эльзасе!

- Однако хочу сразу предупредить вас: я работаю и потому хотел бы сохранить анонимность.

Я не отпущу вас.

- Что вы, конечно, мы можем обо всем поговорить.

- Нам нужны свидетельства. Пусть анонимные, если хотите. В этом нет проблемы. Самое главное — то, что вы об этом расскажете. Вы носите в душе страшную тайну, и это касается многих, кого уже нет.

Мне показалось, что я сейчас задохнусь в этом подвале. И в то же время в моей голове с неистовой силой звучала фраза: «Готово, прорвало!» Потом мы обменялись адресами и договорились о встрече на следующий день, после того как я закончу работать, в баре «Кристалл» на Страсбургском бульваре.

На следующий день мы оба пришли точно в назначенный час. Впервые за последние тридцать лет, с тех пор как моя мать умерла, я с удивлением почувствовал, что могу говорить. Их вопросы вспахивали мою память. Я говорил медленно, очень боясь неверно передать свои воспоминания. И только для одного я не смог найти слов: для рассказа о том, как в отделении гестапо нацисты изнасиловали меня.

Снова придя ко мне через два месяца, Жан-Пьер Жоэкер принес магнитофон. Интервью появилось в специальном номере, посвященном театральной пьесе «Бент», поставленной по книге Хегера. Прошло двенадцать лет, а в нем я не изменил бы ни строчки. Он сам написал вступительную часть и комментарии к моему анонимному выступлению, и все его слова — правда.[59] Ему удалось очень бережно соединить свидетельства, которые я так долго хранил в себе. И я почтительно выражаю ему признательность за это ныне, когда его уже нет — его, как и Жана-Мари Комбетта, погубил СПИД.

За этим началом последовало серьезное продолжение. Я понял, что бороться надо именно так. Рассказывать обо всем, что пережил, свидетельствовать, о чем хватит смелости, даже пусть анонимно. Неужели остался в живых только один я? Мне хотелось знать точно, поискать других очевидцев — ведь одинокий крикун вызывает недоверие. И такое недоверие причиняет сильную боль.

За последние годы жизнь гомосексуалов и вправду очень изменилась. Лихорадочное стремление к объединению породило фестивали фильмов, демонстрации с открытым забралом. В газетном киоске на углу теперь продавали журналы с новостями для геев. Сменились уже два поколения. Первое, к которому принадлежал я, казалось, не хочет вспоминать об Освобождении. Ассоциация «Аркадия», занимавшаяся им, всего лишь лицемерила. Большинство ее членов были женатыми католиками.

Понимая, что положение «меньшинств» во Франции меняется недостаточно эффективно, следующее поколение — как раз люди 1968 года, куда более дерзкие, — основало настоящую сеть объединений; они выступали с очень радикальными политическими речами и способствовали появлению новых гомосексуальных клубов. Но все эти шумные перемены касались лишь молодого поколения. Я-то помнил только темные рощи и подпольные кабачки. Теперь во время встреч с людьми мой возраст обернулся против меня. Я чувствовал себя таким раздавленным, когда, обсуждая с трудными подростками их социальные и психологические проблемы, обдумывал сложные истории. Живет ли во мне все еще, хотя бы в виде душевной раны, мечта — встретиться с любовью моих двадцати лет? Могу ли вернуться в тот день, когда история отвернулась от меня? Снова мысленно пережить те редкие минуты 1940-го, когда мы с Жо обнимались, спрятавшись за рулонами ткани на складе, где оба работали? Быть может, да. Но как стереть из памяти то, что и теперь еще заставляет меня выть по ночам, — как забыть о его убийстве нацистами?