Я, депортированный гомосексуалист... - [34]

Мы уже почти не разговаривали друг с другом. Молчание прерывали только бесплодные взрывы эмоций, злобные и никчемные споры, когда ни тот ни другой даже не пытаются понять точку зрения оппонента. Мы разыгрывали спектакль разрыва супружеских отношений. Я стал вечно рассеянным, совершенно невыносимым и расплатился за это полным неведением всего происходившего вокруг меня. Вечером за столом со мной, напившимся транквилизаторов, случались то приступы судорожных рыданий, то я засыпал прямо за едой. Я сам не заметил, как собрал в себе все черты недостойного отца семейства. Надежда когда-нибудь вернуть безмятежность первых лет нашего союза была безвозвратно утрачена. А память о прошлом все глодала меня изнутри. Я чувствовал себя потерянным в жизни, человеком без будущего.

В 1978 году, когда мы вернулись из полного нервотрепки путешествия по Бразилии, куда ездили повидать сына-преподавателя, жена настойчиво дала мне понять, что я должен уйти из казенной квартиры, потому что она решила подать на развод. Никакой роли в этом не играл мой гомосексуализм. Просто непонимание между нами уже слишком бросалось в глаза. Кроме того, облик опустившегося человека, который жена видела изо дня в день, стал невыносим для детей. Такого отца можно было только стыдиться.

Так плачевно кончилось все, что я вынес и выносил до того, и мое отречение от гомосексуальности тоже. Ничем не кончились и тридцатилетние попытки создать семейный очаг, которого у меня больше не было.

Жена купила дом в окрестностях Тулузы. Жизнь семьи, совместный отдых во время школьных каникул продолжались без меня. Детей я теперь видел только случайно, во время коротких визитов. Процедура развода шла как положено. Иногда, обедая с женой во время тщетных попыток помириться, я чувствовал судороги в горле, причинявшие мне страшные боли.

Сломленный, я нашел меблированную комнатку самого дешевого пошиба в центре Тулузы. Жители квартала судачили: «Этот месье все время плачет». Я перестал принимать транквилизаторы. Но вместо этого, приходя с работы, не сняв пальто и шапки, доставал из сумки с покупками бутылку красного вина и пил ее стоя, пока не рухну. У меня не было желания выпить, это просто был способ покончить со всем медленно, но верно. Отвращение, помноженное на упрямство. Я утратил всякую сопротивляемость.

Этот позор, сложившийся из тысячи позоров, прежде всего из-за позора, причиненного мною семье, привел к тому, что я опустился с головокружительной быстротой. Теперь мне нравились клошары. Я пользовался каждым случаем, чтобы поинтересоваться у них, как им в этих условиях живется. Мне хотелось убедить себя, что такая жизнь, разумеется, нестабильна, зато безмятежна, уж во всяком случае, свободна от всяких социальных обязательств и представлений. Испытывая себя, я трижды спал на уличной скамейке.

Как-то зимой 1979-го, когда я, совсем потерянный, блуждал по улицам Тулузы, я заметил юношу, который спал точно так же. Снег засыпал его уже почти целиком. Я стал трясти его за плечо: «Вам нельзя здесь оставаться!» Это было перед самым Рождеством. Без всякой задней мысли я решил приютить его у себя. На следующий день моя жена, проявлявшая обо мне заботу и регулярно приносившая чистое белье, войдя, учуяла по сильному запаху чужого. Я сказал, что приютил клошара. «Теперь еще и накорми его хорошенько!» — съязвила она, в душе одобряя меня, и, повернувшись, стремительно убежала.

Это был нелюбимый сын булочника, которого его мачеха и сестра обвинили в том, что он будто бы взял деньги из кассы. Отец грубо выгнал его. Тщетно я пытался за него заступиться перед ними. Все только и кричали: «Ничего не хотим слушать. Это всего лишь ворюга! Берегитесь его!» Я долго разрешал ему пользоваться ключом от моего жилища. Сейчас у него все в порядке, он живет с женщиной, работает в ресторане и время от времени звонит узнать о моих делах.

Как-то раз один из сыновей застал меня врасплох за очередным возлиянием. Он тут же вылил содержимое бутылки бордо в раковину, поклявшись, что не захочет видеть меня больше никогда в жизни, если я хотя бы не соберусь с силами бросить пить. Я внял предостережению и попробовал положить конец самоубийственной депрессии.

Я записался в группу психологической реабилитации, где мы играли пьесы, занимались живописью и делали сувениры. Самым главным были следовавшие за работой коллективные ужины, во время которых проходили дискуссии. Некоторые доставляли мне удовольствие. И все-таки я чувствовал себя на краю пропасти. Сегодня я уверен, что еще чуть-чуть — и я рухнул бы в безумие.

Вот что послужило предвестием этого. Мне вырезали доброкачественную опухоль. Но, получив заключение врача, допустили ошибку. Перепутав две похожие фамилии, в больнице решили, что меня на реабилитационную неделю нужно отправить в психиатрическую клинику. Когда я пришел, от меня потребовали сдать медперсоналу ремень, шнурки и подтяжки. Я увидел, что на окнах установлены толстые решетки. Во время еды санитар следил за нами, глядя нам прямо в лицо. Не давали ни ножей, ни вилок, только ложки. Охваченный страхом, весь во власти оживших кошмаров прошлого, я стал думать, что меня хотят запереть здесь навсегда. Я отказался принимать пищу и попытался добраться до телефона. Медсестра погналась за мной, пытаясь отговорить. Для усмирения меня хотели заставить принимать успокоительные средства. К счастью, мне удалось-таки прорваться к директору этой психиатрической больницы. Он разрешил мне связаться с адвокатом, после чего принес извинения за досадную неувязку и согласился с моими доводами. Теперь наконец-то меня можно было забрать отсюда. Вот такой была моя встреча уже с настоящим безумием.