Я, Данила - [112]

— Председатель, извини! Малинка, собирай манатки!

— Данила?!

— Собирай!

Мы поднялись на край луговины. Малинка сидит бледная и сердитая: не может простить, что я увел ее от председателя и его жены. Я лежу на спине, посмеиваюсь, глазею в синее небо и спрашиваю дорогую мою Малинку:

— Нравится тебе здесь, душа моя?

Ближе к полудню вижу: по луговине, пошатываясь, идет председатель с бутылкой в руке, за ним — музыканты, за музыкантами рысит председательша с корзинками. Расположились подле нас. Поблизости оказался милиционер. Председатель взмолился:

— Будь другом, ежели кто сунется к нам, даже с малюсенькой проблемкой, отвадь его любыми средствами силы и закона. Спаси от погибели.

— Не беспокойтесь! Все будет в лучшем порядке…

Председатель трезв как стеклышко. Бутылка и неверная походка были для отвода глаз. Предпочел стать мишенью для насмешек, лишь бы избавиться от этого кошмара.

Я налил ему.

Он выпил до дна.

Потом — еще одну со мной. Затем с Малинкой. И наконец — с музыкантами. Потом заплатил им и попросил оставить нас в покое, что они и сделали с превеликим удовольствием. Ну какой им резон торчать здесь? Председатели и повеселиться толком не умеют и не слишком-то щедры, а для музыканта хуже нет, чем играть трезвому председателю. Мало того что с него не сорвешь по сотняге за песню, так еще и улыбайся, словно это большая честь — играть и петь для председателя, которому, может, медведь на ухо наступил.

Мы снова остались вчетвером.

Женщины взялись судачить. Я сам, не знаю почему, рассказал председателю свою версию скандала с председателем укома.

— Жаль мне тебя, — посочувствовал он, — сами довели, а тебе и так досталось в жизни немало…

Большей обиды для меня и быть не могло. Сочувствие — последняя ступенька, на которую меня можно сбросить. Ух, как мне хотелось крикнуть ему:

— Эгей, брат, для этого ты со мной водишься? Я в жалости не нуждаюсь. Прибереги свое сочувствие для тех, кто видит цель жизни в восхождении по служебно-платежной лестнице.

Но я не взорвался. Пороху, что ли, не хватило? Только дергаю травинки у колена да поддакиваю:

— Да, товарищ председатель…

Что это? Трусость? Или просто дисциплинированность? Или я так преуспел в науке проглатывать обиду ради укрепления рентабельной симпатии? Но как бы там ни было, сочувствие председателя отнюдь не продиктовано снисходительностью человека с положением к жалкому отверженному еретику. Есть в нем благородное стремление относиться ко мне как к равному. И все же это излишне. Не знаю, откуда в нем это раздражающее меня стремление. Я никогда не жаловался. Разве что Малинка?

На солнечной ливаде под нами бьют барабаны, аккомпанируя скрипкам и аккордеону. В быстрых хороводах звенят ослепительно белые и красные мониста девушек. Аккордеон умолк. Вот уже только барабаны бьют медленно и торжественно, будто сзывая башибузуков под зеленое знамя в поход на Вену. И вдруг заунывная, протяжная песня жнецов:

Уродился мелкий боярышник…

И снова раскаты аккордеона, гиканье и пестрые ожерелья хороводов, кружащиеся на яркой зелени луга. Солнце остановилось… По небу стыдливо колышется белый шелк.

С праздником вас, граждане!

Вечером моя обожаемая Малинка лежит посреди комнаты, пьяная от восторга, от леса, от неба и солнца, а еще, наверное, от радости, что провела день в высоком обществе. Я развожу огонь, чтоб подогреть ужин, слушаю ее восторженные возгласы и усердно заверяю ее в том, что она, моя прекрасная супруга, была само очарование и что я тоже очень доволен. Она обозвала меня котом мартовским и принялась обольщать. Я тишком плюнул в огонь и, бросив печку холодной, вышел, сел на порог, закурил и спросил себя:

— До каких пор? И как?

Я начинаю походить на обыкновенного жителя маленького городка. Предпочитаю покой кипучей деятельности. Мои кости и задубелые артерии наполнило тепло — два дорогих и преданных мне человека самим своим существованием питают бодрость в моей душе. Я, черная, вздыбленная почва, слеживаюсь в спокойную, глухую и добрую пашню.

Не без сопротивления.

Где-то во мне или надо мной сидит, звеня оковами, Данила Лисичич, шальной зодчий с длинным языком. С пьедестала дурманящей неукротимости смеется надо мной щербатым ртом и подбитыми глазами — пришлось-таки с ним повозиться, пока я его одолел, связал и посадил, — сиди, мол, и не рыпайся. А он, стервец, смеется и вызывает меня на спор. Все мои доводы, основанные на твердых, неколебимых принципах общепринятого здравого смысла, разбиты в пух и прах. Этот циник без единого козыря в руках подымает на смех меня, солидного человека и примерного семьянина. Дело дошло до того, что мне уж стыдно показаться ему на глаза. Свои мучительные препирательства с ним я таю даже от Малинки. Боюсь, усомнится в прочности нашего союза и обвинит меня в том, что я нарочно придумал третьего. А сомнение — это трещина, способная пропустить лавину разрушителей.

Я числюсь на службе. Но делать ничего не делаю. Все чаще ловлю себя на том, что как неприкаянный слоняюсь по дому: «Куда идти? Что делать?» Временами успокаиваю себя: потерплю, пока сын Ибрагим не подрастет и не сможет выслушать мою исповедь и заветы. А до той поры смиренно буду снимать шляпу, улыбаться, жевать котлеты, пить шприцер, исправно выполнять дневной и ночной распорядок, не спрашивая о цели. Знаю, мой узник загремит цепями и крикнет: