Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья - [5]

Дальше все идет неожиданно легко, но больше всего она поражается охватившему ее возбуждению. Вот уже целых десять минут Сюзетт отчаянно тянет палец вверх, и если она продолжит в том же духе, то рискует убить бедняжку Жанну своей тяжелой, как лопата, рукой.

«Сюзетт, совсем необязательно называть меня „мадам“! Значит, вы хотите нам сказать, что иногда на танцах все собирались в круг, а потом кто-то садился в центр. Од, я правильно поняла, вам это тоже знакомо? Да, она кивает. На пол стелили небольшой коврик или какую-нибудь тряпку, и человек, сидевший в центре, выбирал из круга танцующих того, кто его поцелует, пока остальные продолжали кружить вокруг них… Иногда образовывались пары. Женщины тоже целовались? Саша… Саша расскажет нам больше».

Резинки на лице Од натягиваются, и каждый может слышать металлический звук механизма, когда она открывает рот. Сама хрупкая дама, обернутая в оранжевое платье, буквально подпрыгивает в своей инвалидной коляске. В ее глазах пляшут такие яркие огоньки, что Бланш замирает на месте. Неужели…

«Я так понимаю по вашей реакции, Од, что вы тоже целовали женщину? И что вы при этом чувствовали, интересуется Рене? Од смеется, вы ее развеселили. Но я вижу, что Габриэль пожимает плечами: вы часом не ревнуете, Габи?»

Еще один вопрос, о котором она тут же жалеет: нельзя вторгаться в личное пространство своих подопечных, заруби себе на носу и будь внимательнее. Ведь Од и Габриэль связывают особые отношения, которые никто в группе никогда не комментирует, хотя только Габриэль возит инвалидную коляску по коридорам «Роз», время от времени склоняясь к уху этой крошечной, словно кукольной женщины, чтобы прошептать ей что-то, от чего она принимается хихикать. Это их тайный язык удовольствия, понятный только им…

Заведующий отделением психологии рассказал, что Габриэль когда-то был рабочим, то ли плотником, то ли оцинковщиком, она уже не помнит, но однажды он упал с крыши и потом провел в коме несколько месяцев. И Бланш чувствует себя с ним не в своей тарелке. Выражение лица у него постоянно хмурое, в кулаках притаилась сдерживаемая мощь. Но хватит размышлять, посмотри, что у тебя творится! Настоящий кавардак в комнате: на минутку отвлеклась, и тут же все вышло из-под контроля! Виктор устроил распевку посреди комнаты, Рене и Жанна раскачиваются, переступая с ноги на ногу, Саша схватил Сюзетт за руки и тащит танцевать… Внезапно комнату наполняет голос Виктора, хриплый, мощный:

Девчонка, с которой я познакомился,

не блещет красотой,

но мне по душе ее уверенность.

Это она раздает приказы,

это она терпит неудачу,

а отдуваюсь я.

Это она устраивает погром,

а в тюрьму отправлюсь я…

Виктор явно вошел в раж. Стоя посреди комнаты, он рассказывает всем желающим, как любила танцевать его жена на тщательно навощенном паркете – такое было время, – она танцевала в красивых туфлях, а не в каких-нибудь грубых башмаках. Мужчины же предпочитали носить ботинки, начищенные черной ваксой, из Лиона, – чтобы сверкали во время танцев. Три шажка, пять, шесть, семь…

идем, достаточно просто двигаться вперед, ты же видишь,

я веду тебя, держу за руку, все хорошо,

и даже если у нас не будет получаться,

идем, мы все равно будем танцевать[4].

Мастерская превращается в танцплощадку.

«Упс, осторожнее, Жанна. Станислас, внимательнее, она прямо за вами. Не знаю, Стан, можете ли вы пригласить на вальс Рене, вам решать. Виктор, мне больше нравилось, когда вы пели просто ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла…»

Она подходит к проигрывателю и передвигает иглу, которая несколько секунд назад сошла со звуковой дорожки. Внезапно Бланш чувствует чье-то прикосновение.

Ирма?

«Ирма. Мадам Дажерман? Вы хотите встать? Как тихо вы говорите. Сейчас я к вам подсяду. Я почти вас не слышу. Эй, вы не могли бы угомониться на пару минут, мне надо выслушать Ирму?»

Выпутывайся теперь, как хочешь, пока сюда не примчится орда медсестер и врачей, чтобы выразить тебе благодарность за твои умные действия… Они старые, потрепанные, одной ногой в могиле, а ты хотела забыть об этом? Бланш придвигает стул ближе к Ирме, склоняется к лицу почти столетней старухи, которая обычно присоединяется к ним, не говоря ни слова. Ирма, наконец, решила заговорить, с усталым вздохом, словно только что поднялась по лестнице. Бланш ловит каждое ее слово.

«Вы были… чувствительной девушкой. С нежным сердцем. Вы любили носить легкие платья и туфли на высоком каблуке с завязкой на лодыжке, да, я себе это представляю. Мы все представляем, так ведь?»

Остальные продолжают вальсировать, равнодушные к вырисовывающимся деталям. Бланш согревает шепот Ирмы своим взглядом, легким пожатием рук.

«Вы только и делали, что танцевали, по субботам на танцах, в своей комнате все остальное время… Вы были готовы отдать все ради танца… Вы когда-нибудь переставали танцевать?»

Зрачки тухнут в глазах Ирмы Дажерман, и несколько секунд видится лишь ровный молочно-серый цвет. Когда две бусинки орехового цвета появляются вновь, она продолжает свой рассказ.

«До свадьбы – никогда. Каждую субботу вы танцевали, с тысяча девятьсот двадцать третьего по тысяча девятьсот тридцатый: это были годы великого счастья. Вы танцевали, танцевали, без памяти, до самой ночи… И что произошло потом? В двадцать один год вы вышли замуж. С танцами было покончено. Или только вместе с мужем, исключительно на благотворительных праздниках, организуемых „Предприятием Дажерманов, отец и сын. Арматура, бетон“. Он никогда не умел танцевать. У него не получалось следовать за вами. Он оттаптывал вам ноги. Ему никогда не нравились физические упражнения. Предпочитал лучше выкурить сигару. Вы дрожите. Он был гораздо старше вас. Да, ваш супруг, месье Дажерман. После свадьбы ваша жизнь изменилась».